Мао Цзэдун

Катализатором подобных настроений явился, бесспорно, запуск Советским Союзом искусственного спутника Земли. Он раскрыл перед Мао безграничные перспективы технического прогресса. Возможности науки очаровали его разбуженный интерес — скорее в средневековом, нежели в современном смысле. Мао запоем читал научно-популярную литературу, но не в поисках новых идей, а ради того, чтобы найти подтверждение собственных взглядов на мир. Очень скоро его выступления стали пестрить ссылками па научные аналогии, иллюстрировавшие те или иные политические воззрения: строение атома подтверждало противоречивость природы вещей и явлений; распространение в земной коре химических элементов доказывало, что предметы подвержены постоянным изменениям и переходят в свою противоположность; процессы метаболизма служили ярким примером всеобщего стремления к распаду на примитивные составляющие. Достижения науки обосновывали веру Мао в то, что человеческий разум постоянно одерживает триумфальные победы над прозаической действительностью (еще в 1937 году он называл это «воздействием разума на материальный мир»). Подобно философскому камню современности, наука превратит скудную китайскую реальность в общество благоденствия и процветания. Скучная дисциплина беспристрастного анализа и методичное выстраивание системы фактов были не для него. Китай не имел своего Галилея, Коперника, Дарвина или Александра Флеминга, чья жизнь могла бы стать символом вечного сомнения в собственной правоте. Современная наука, как и современные промышленные технологии, являлась заморской диковинкой, еще не успевшей пустить корни в духовной жизни китайского общества. Мао открыто признавал, что ни о том, ни о другом он не имел ни малейшего представления. Его пленяла сама концепция перспективы безграничного прогресса посредством технической революции.

В стране, располагавшей сложившейся системой научной и промышленной экспертизы, выдвинутые политикой «большого скачка» цели были бы отвергнуты как несостоятельные мечтания.

В Китае этого не случилось. Из всего состава Политбюро лишь один Чэнь Юнь задавал неудобные вопросы по экономике, и с начала 1958 года его исподволь отодвигают в сторону. Некоторые сомнения имелись, вполне вероятно, у Чжоу Эньлая, однако он предпочитал держать их при себе, уже достаточно обжегшись на попытках противодействия безудержному стремлению Мао подстегнуть объективный процесс.

Обеими руками голосуя за политику Мао, Лю Шаоци, единственный среди других руководителей, руководствовался собственными мотивами. Его взаимоотношения с Чжоу Эньласм содержали больший элемент соперничества, чем оба готовы были признать. Претворять «большой скачок» в жизнь предстояло людям аппарата Лю, а не находившимся в подчинении Чжоу сотрудникам Госсовета. То, что вызывало головную боль у одного, приводило в ликование другого. К тому же еще двумя годами ранее Мао известил членов Постоянного Комитета Политбюро о своем желании оставить пост главы государства и отойти на «второй план». На 8-м съезде КПК Лю Шаоци был официально объявлен его преемником. Даже если у него и имелись сомнения относительно разумности грандиозных замыслов Председателя — а свидетельств тому нет, — то вряд ли Лю прельщала перспектива начать свое правление с новых экономических потрясений. Он просто закрыл глаза.

Оставшаяся часть Политбюро представляла собой старую гвардию Мао. Линь Боцюй работал с ним еще в Кантоне, а в начале 20-х годов Ли Фучунь, председатель Государственной комиссии по Экономикс, создавал вместе с Мао «Ученое общество новой нации». Выдвиженцы последнего времени, такие, как первые секретари Шанхайского горкома и Сычуаньского провинциального комитета партии, получили свои посты исключительно благодаря энтузиазму, с которым они приветствовали начало «большого скачка». Группа военных, возглавлявшаяся Линь Бяо, ставшего уже членом Постоянного Комитета Политбюро, и министром обороны Пэн Дэхуаем, за долгие годы совместной с Мао борьбы на собственном опыте убедилась, что в подавляющем большинстве важнейших вопросов Председатель всегда оказывался прав.

В 1958 году никто из этих людей не был в состоянии бросить ему вызов. Так же, как и Мао, их наполняла уверенность: страна вступает в эру процветания. Единственный потенциальный противник нового курса — буржуазная интеллигенция дискредитировала себя сама.

Летом 1958 года Мао прекрасно понимал, чего он хочет, для него оставалось неизвестным лишь одно: каким образом претворить задуманное в жизнь. В мае он все еще пытался решить вопрос: есть ли, помимо опыта Советского Союза, более короткий и ровный путь к социализму?

Вариант ответа, хотя Мао даже себе не признавался в этом, был под рукой. Начавшаяся зимой кампания по ирригации привела к слиянию многих кооперативов: строительство каналов и дамб требовало мобилизации огромного количества рабочих рук.