Маргиналы в советском социуме. 1930-е — середина 1950-х годов

В ходе таких бесед с «негласными сотрудниками НКВД» коменданты и оперработники «не должны были допускать „панибратства“, неуместных шуток, анекдотов и других несерьезных вещей». Кроме того, необходимо было вырабатывать у завербованных выдержку, находчивость, умение конспирироваться в окружающей среде, а также формировать такие качества, как «честность», преданность советскому строю и непримиримость к его врагам[913].

В справке о спецпереселенцах, расселенных на территории Новосибирской обл., датированной сентябрем 1944 г., указывалось, что «для агентурного обслуживания „контингентов“ имелось 1517 осведомителей и 3 агента», в т. ч. по немцам — 270 осведомителей, по калмыкам — 436 осведомителей и 3 агента, по кулакам — 736 осведомителей, по ссыльнопоселенцам — 75 осведомителей[914].

В «Выписке из докладной записки о работе УНКВД по НСО за четвертый квартал 1944 г.» начальника областного УНКВД Ф. Г. Петровского указывалось, что на весь контингент ссыльнопоселенцев по состоянию на 1 января 1945 г. приходилось шесть агентов-маршрутников, восемь резидентов, 23 агента и 1412 осведомителей[915].

Следует согласиться с Л. П. Белковец в том, что осведомители и агенты «в конечном итоге были жертвами режима, их сознание и психика деформировались от постоянного давления на них», в «актив» НКВД их привело вполне понятное желание облегчить существование себе и своим близким и инстинкт самосохранения. При этом многие из них ощущали себя предателями, тем более что рано или поздно об их сотрудничестве с НКВД становилось известно в спецпереселенческой среде. Институт осведомителей был полезен властям не только из-за сведений, доставлявшихся «негласными сотрудниками». Он также являлся средством дополнительного контроля над самими осведомителями, возможно, даже своеобразного «шантажа», и способствовал росту разобщенности и недоверия в среде спецпереселенцев[916].

На 1 января 1945 г. в Новосибирской обл. «на оперативном учете» состояло 1144 чел., в т. ч. по агентурным делам — 71, по делам-формулярам — 132, по учетным делам — 941 чел. Весь «подучетный элемент» делился на следующие категории «по окраскам»: «диверсия» — 2 чел., «террор» — 15, «контрреволюционный националистический элемент» — 17, «саботаж» — 19, «вредители» — 20, «шпионаж всех видов» — 21, «изменники Родины» — 32 чел., члены их семей — 154, «пособники немцев» — 66, «бандитский дезертирствующий элемент» — 79, «разный уголовный преступный элемент» — 250, «разный антисоветский элемент» — 446 чел.[917]

В воспоминаниях М. Желковского приводятся еще два аспекта поведения этнических групп спецпереселенцев в Сибири. Во-первых, некоторые депортированные польской и немецкой национальностей называли себя «белорусами», «украинцами» или «русскими», предполагая, что это изменит отношение к ним властей. Во-вторых, скрывали свое происхождение и, «если это было возможно, выдавали себя за бедных крестьян, арендаторов, ремесленников». М. Желковский называл этот феномен «социальной мимикрией»[918]. Подобное поведение, судя по воспоминаниям спецпереселенцев, носило далеко не единичный характер и представляло собой разновидность адаптационной стратегии, направленной на то, чтобы как можно меньше раздражать местные власти и население своей «инаковостью» или принадлежностью к титульной нации врага. Сюда же относится практика изменения имен и фамилий, более распространенная среди калмыцкого контингента.

Что же касается «сокрытия компрометирующих фактов» из своих биографий, то здесь спецпереселенцы не были «первооткрывателями». Сходные «скелеты» хранились в шкафах «правового населения», представителей местных властей и даже сотрудников спецорганов. Спецпереселенцам, при условии знания русского языка, было легче их прятать: во-первых, они находились далеко от родных мест, где проще навести справки, а во-вторых, сопроводительные документы, как правило, поступали в беспорядке, если вообще поступали; условия военного времени и большое количество депортированных не позволяли осуществить серьезной проверки показаний последних. И, кроме перечисленного, судя по воспоминаниям, здесь активно работал механизм взятки.

Характерной чертой жизни бывших польских граждан с осени 1941 г. по 25 апреля 1943 г. было обращение за помощью к представителям делегатур и «польских комитетов», которые выплачивали пособия особенно нуждающимся семьям, организовывали медицинскую помощь, как правило, силами самих спецпереселенцев, среди которых были профессиональные врачи, и т. п. Несмотря на то что помощь зачастую была незначительной, она давала полякам иллюзию защищенности и не позволяла забыть о своей национальной принадлежности[919].