Мария Каллас. Дневники. Письма

Вопреки всему этому я не пожелала уходить в самый разгар сезона, тем самым дав Ла Скала новую пищу для пересудов: «Каллас ушла, как всегда». Мне не то что не хватает духа противоречия. Меня попросили спеть «Анну Болейн» на открытии праздника в Милане 12 апреля в присутствии президента. Какие-то темные споры длились в Ла Скала несколько недель – о том, какую дату назначить, а при каких условиях выступать, и тут я наконец прочитала в газетах, что миланский праздник откроется оперой «Убийство в соборе»[207]. Мне не соизволили дать не то что учтивого, а вообще никакого объяснения.

Пять последних моих выступлений в Ла Скала я пела в «Пирате», опере, в которой я прошлой зимой снова выступала в Карнеги-холле в Вашингтоне. Это чудесная опера с очень сложной и великолепной партией сопрано. В субботу, предшествовавшую моей последней неделе, мне пришлось перенести болезненную операцию. В курсе были только мои доктора и несколько ближайших друзей, ибо теперь я уже понимала: Каллас не вправе не то что перенести спектакль – но не вправе даже и простудиться. Шесть дней после операции я мучилась от боли, поскольку у меня аллергия на анальгетики, и я не могла их принимать. Я не могла спать и почти ничего не ела. В воскресенье, на следующий день после операции, я спела «Пирата». В среду спела еще раз. В субботу вечером предполагалось мое последнее выступление, и я надеялась оставить публике и себе самой прощальное и теплое воспоминание о нашем долгом сотрудничестве.

По такому особому случаю группа молодых людей пожелала в конце спектакля бросить мне цветы, и они запросили на это разрешения. Оно было им дано. Но в тот вечер, когда они явились в театр с цветами, приказ был изменен: теперь бросать цветы было запрещено.

Когда я вышла на сцену, публика принялась аплодировать, а это редкость для Ла Скала, люди там привыкли аплодировать в конце спектакля. А тут это произошло в начале великолепного представления, и, должно быть, Гирингелли решил, что такие аплодисменты – это уже чересчур. Едва закончилась опера и прошли долгие овации и восхищенные выкрики, пока я еще стояла на сцене с друзьями, а зал был набит публикой, вдруг опустился большой противопожарный стальной занавес. Не могу припомнить во всем арсенале оскорблений оперного искусства деяния более грубого. Это как если бы пожарная сирена пронзительно взвыла: «Спектакль окончен! Освободите помещение!» Но и тогда, на случай, если мы с друзьями не поняли этого, на сцену выскочил пожарник, чтобы объявить нам: «По приказу театральной администрации вы должны покинуть сцену».

Таким был мой последний вечер в Ла Скала. И когда я в последний раз вышла из театра, целых семь лет бывшего родным домом для меня и моего оперного искусства, на улицу высыпали те самые молодые люди, и они забросали меня цветами. Они все-таки отыскали, где со мною проститься.

В этом году я не участвовала ни в каких представлениях Ла Скала и ни разу не заметила ни на одной афишной тумбе объявления: «Все билеты проданы». И всегда, проходя мимо Ла Скала, всегда глядя на это роскошное здание, всегда, когда думала, какую оперу могла бы еще спеть в нем, рана в душе открывалась и болела. Мне бы хотелось туда вернуться. И я вернулась бы, если бы мне учтиво, вежливым тоном предложили обсудить все проблемы и решить их миром. Но я не могу вернуться, пока там Гирингелли. А ведь что ему стоило за весь этот прошедший сезон улучить часок, прийти ко мне и сказать: «Слушай, у нас вышел спор, но ведь мы нужны друг другу. Давай-ка мы с тобой оба попробуем снова вместе работать». И я согласилась бы, но сейчас уже слишком поздно, слишком много наговорили про это. Мне рассказали, как Гирингелли заявлял административному совету, что мой голос ослаб и мне больше неинтересно выступать в Ла Скала. Надеюсь, что это лживые сплетни вроде тех, что распространяли и про меня саму, но ведь Гирингелли их не опроверг.

Отношения мои с Рудольфом Бингом и Метрополитен-оперой сложились еще хуже, чем с Гирингелли и Ла Скала. У нас были принципиальные расхождения в вопросах художественного порядка, а я всегда предпочитаю, если уж иметь разногласия, чтоб они были только в артистическом, но не в личном плане. Что бы ни говорили обо мне люди, а я не люблю ни ссор, ни скандалов, ни душераздирающих сцен.