Мария Каллас. Дневники. Письма

И мне пришлось петь. До выхода на сцену оставалось только двадцать четыре часа: я выпила снотворное и погрузилась в небытие. И проспала двенадцать часов подряд. Проснувшись (и сразу же опять почувствовав, какой ужас меня ждет), я попробовала заговорить. И вдруг – как во сне: я запела! Голос, мой голос был готов петь, полнозвучно, и я полностью им владела! В порыве радости я соскочила с кровати; стала воображать, какой прекрасный вечер у меня впереди; и посвятила оставшееся время тысяче маленьких приготовлений, обычных для певицы, готовящейся выйти на сцену. В два часа пополудни я пообедала, и еще часочек отдохнула; и тут поняла, какой иллюзорной была моя надежда и сколь мимолетной – моя радость. Голос опять пропадал. Теперь, постфактум, я знаю, что произошло в тот день. Многочисленные компрессы ненадолго погасили воспаление горла; но не исцелили основную причину болезни: бронхит, не поддающийся излечению за столь короткий срок. И вот за оказавшими временную помощь средствами последовала потеря голоса, и мне становилось все тревожнее. Так начался полдень 2 января, до сих пор остающийся одним из самых грустных дней всей моей жизни. Заменить меня? Невозможно. Объявить о переносе спектакля? В нашем случае это было нелегко: речь шла об открытии сезона, да еще в присутствии главы государства. Не лучше ли выпустить на заранее проигранную битву одну-единственную певицу, хотя есть немало других, и пусть она споет как может, рискуя репутацией, завоеванной за столько трудных лет ее карьеры; не лучше ли, чтобы эта Каллас спела абы как, ведь при любых обстоятельствах это лучше? Ведь, как ни крути, а всем известно, что большинство людей приходит в театр главным образом чтобы покрасоваться в антракте, дефилируя по коридорам, и побахвалиться собственной элегантностью! Так думали многие. А я следила за стрелками часов, которые двигались так неумолимо, пробуя петь голосом, то и дело срывавшимся, и чувствовала, как страх полностью овладевает мной. Пожалуйста, не забывайте и о том, что я женщина.

Меня прозвали «тигрицей» не только из-за той страсти, с которой я стараюсь воплощать самые драматические характеры, но еще и потому, что один музыкальный критик, который меня знает, а я его уважаю, Эудженио Гара, в одной своей статье обо мне вспомнил пословицу: «Оседлавшему тигра не следует слезать с него». Так вот – те, кто потом прозвал меня «тигрицей», не поняли смысла пословицы. Тот «тигр», которого удается оседлать артисту, – это тигр успеха, вместе с тем энтузиазмом, какой вызван успехом; и чтобы довершить понимание смысла пословицы, тигр – это не певец, а именно публика, которая испытывает энтузиазм и создает успех. И в тот вечер, 2 января, «тигр» вошел в роскошный и устрашающий театр, пока я была в своей ложе, уже готовая к выходу на сцену, загримированная и почти безголосая. Чтобы держать «тигра» (продолжая эту аналогию) под контролем, надо взять ружье на изготовку. С моим оружием – голосом – мне это удавалось. Но в тот вечер я оказалась безоружной. Тогда я выпила хинина[178], и потом мне сделали стимулирующую инъекцию, введя один из тех препаратов, о которых говорят, что он способен «воскресить мертвого». Я чувствовала себя боксером, ослабевшим перед решающим матчем, и воспользовалась тем средством, какое предписывают некоторым лошадям – те должны выиграть бега, а потом, несомненно, падут.

«Norma viene: le cinge la chioma, la verbena ai misteri sacrata…»[179] – уже пел хор. И я вышла на сцену с отвагой отчаяния. Это был зов о помощи. Я начала: «Sediziose voci…», а потом «Voci di Guerra»[180], в которых си-бемоль, ля-бемоль и соль, ноты центрального регистра: я услышала сама себя и подумала: господи боже. «Центр» уже совсем пропал. Оставалось надеяться, что остальные ноты окажутся повыносливей. Я пела «Каста дива» и под конец разозлилась на тех, кто аплодировал мне: потому что это была не моя «Каста дива», и я не хотела аплодисментов. Потом я спела кабалетту, более или менее нормально, с ужасным напряжением, со всей возможной техникой, и наконец ушла со сцены. И кончено, иначе и быть не могло, только так. На сцене еще пели завершающий акт дуэт Адальжиза и Поллион, но я уже приняла решение и за кулисами еще раз повторила: я не буду петь. Опустился занавес. Все пришли за кулисы, чтобы уговорить меня выйти на сцену, и вытащили меня против моей воли – ибо я слишком высоко ставлю искусство само по себе и знала, что не заслуживала аплодисментов. А люди аплодировали, и я с болью подумала: «Теперь мне надо вернуться к себе, немедленно». И после этого заперлась в своей ложе.