Мария Каллас. Дневники. Письма

Спасибо за твои письма и всегдашние любезности. Я тут в Ла Скала как одержимая разучиваю «Пирата»[184] со смутным чувством разочарования. Эту вещь нельзя назвать первоклассной. Начинается с прелестнейшей темы, а потом вполсилы или вообще никак. Но в любом случае надо работать тем упорнее, чтобы и тут добиться успеха.

Относительно дат моих выступлений – боюсь, не смогу сказать ничего определенного. Ла Скала обладает дурной привычкой даже за десять дней не знать, когда состоится то или иное представление. Эта манера из самых оскорбительных и, помимо всего, совершенно издевательская. Еще одна причина, чтобы не петь здесь! Сейчас я знаю только то, что 9 апреля, может быть, дают «Болейн», а где-нибудь 15-16 мая «Пирата». Когда буду знать поточнее, напишу тебе.

Горячие дружеские чувства вам обоим, и молитесь, чтобы я хорошо выступила, ибо у меня есть только одно оружие, и это мое пение.

От моего мужа – наилучшие пожелания.

Мария.

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

по-итальянски

Милан, 12 апреля 1958

Меня попросили кратко описать мои впечатления от того особенного вечера, когда я вышла на здешнюю сцену[185], и вот они. Я буду краткой, очень краткой, поскольку считаю, что уже сказала обо всем, по крайней мере, высказала все то, что может и должен сказать артист о сцене театра Ла Скала: это сцена «особенная»! Самая знаменитая и самая трудная.

День мой начался прекрасно. Я проснулась в великолепном настроении, чувствуя себя в форме, и была счастлива оттого, что смогу вскоре подарить удовольствие самой дорогой моей публике, ибо именно этой публике я посвящаю, в истинном смысле этого слова, весь этот сезон, ощущая себя сполна вознагражденной ее любовью и уважением. Чего же было мне опасаться?

В тот день у меня, разумеется, не могло возникнуть и мысли о тревоге за то «особое отношение», какое в предыдущие дни проявила ко мне дирекция Ла Скала, или, точнее, сам директор, и на которое я поэтому могла определенно рассчитывать и в тот вечер тоже.

Итак, я приехала в театр, и вот настала минута моего выхода на сцену. Но, едва спев самую первую ноту, я с болью и глубоким прискорбием поняла, как озлобленно и неприветливо настроена публика в зале, которая к тому же, должно быть, сомневалась во мне, уж не знаю почему. Особенно непонятно это было потому, что в предыдущем сезоне та же самая опера [ «Анна Болейн»] прошла с триумфальным успехом. Да и я после перенесенного в Риме бронхита имела большой успех [за границей] (ненавижу, когда приходится самой говорить о своих успехах в целом). Откуда же такая подозрительность по отношению к существу, ими же самими и сотворенному, как они любят называть меня и как недавно в Риме кто-то крикнул с галерки? Что движет банальными шумными подстрекателями, до тоскливого отвращения одинаковыми и снискавшими необъяснимую снисходительность как у этого театра, так и у двух сотен присутствоваших там полицейских? В чем причина всего этого? Что хотели выиграть и до чего все это довести, я поистине не знаю. Несомненно, это наносит оскорбление настоящим ценителям оперы, и они в своем праве. А в чем причина беспочвенных слухов – выставить меня виноватой перед всеми и виновной во всем? Из этого ведь ничего не следует, даже если остается радостный вкус победы. Мне же после этого потребовалось 3 дня, чтобы полностью понять, какой это был успех, ибо я слишком устала морально, слишком уничтожена необходимостью вечной борьбы. Добавьте сюда еще и пережитое мною в прошлом году. Но даже особенное отношение ко мне в Дирекции затмил следующий день – когда я получила почтительные комплименты и пышный букет цветов от профессора Феррари, миланского мэра и президента административного совета театра Ла Скала, в знак самой глубокой признательности, да еще высказанной словами – о, сколь хвалебными.

Что ж, мне остается лишь, как я всегда и поступала, стараться и дальше создавать лучшее в искусстве силами, отведенными мне Господом, и дарить публике себя – жертвуя собою, и проглатывая несправедливые обвинения в ошибках, свершенных не мной, – и, главное, с бесконечным смирением перед величайшим из искусств, и, наконец, с чувством благодарности к той самой публике, что в минуты моего выхода на сцену казалась столь подозрительной, а в конце концов даровала мне один из крупнейших моих триумфов.

Позвольте мне воздать благодарственную хвалу и тому поистине доброму Божеству, которое придало мне сил сопротивляться и проявить, а точнее, изобразить то «ужасающее спокойствие», которое мне приписал в своей статье Теодоро Челли[186]; возблагодарить доброе Божество и подтвердить все, написанное в статьях именно Челли, о моем голосе; и выразить признательность всем тем, кто любит и почитает меня и не верит в мелкие гадости, какие обо мне пишут.

М. Менегини Каллас.

Эмили Коулман[187] – по-английски

Лондон, отель «Савой», 16 июня 1958

Дорогая Эмили!