Мария Каллас. Дневники. Письма

И тогда-то пошла ко мне целая процессия тех, кто хотел убедить меня продолжать. «Да пой же, пой так или сяк, спой как угодно, нельзя же просто взять и выгнать людей отсюда. Подумай, что в зале президент республики, вспомни, сколько артистов пело и с мигренью, с температурой, и с вывихом лодыжки». Но я всем отвечала: нет. Правда, что петь можно и с температурой, петь можно и с больными ногами, и даже со страшной головной болью. Но невозможно петь, если нет голоса. Например, если вы ударите пианиста по голове, ему будет немыслимо больно, но играть-то он сможет; а попробуйте лишить того же пианиста рук и посадите его перед клавишами, вот и поглядите на него тогда.

В театре действительно присутствовали и президент республики, и донна Карла. Главе государства, еще в Милане удостоившему чести посетить меня и сказать комплименты, я отправила письмо, где выразила глубочайшие свои сожаления. Сделать нечто большее выходило за рамки моей компетенции. Если руководители театра, когда я сразу заявила, что продолжать не стану, не предприняли всего необходимого, чтобы предупредить главу государства в надлежащей и подобающей форме, это касается исключительно руководителей театра. Но я не оскорбляла Джованни Гронки. Разумеется, в те минуты я помнила, что в театре присутствовала и еще одна фигура, достойная самого глубочайшего почтения, и ее имя значилось на афишах: Винченцо Беллини. И именно дабы соответствовать требованиям, зафиксированным в правилах, я не могла нанести столь тяжкий ущерб этому великому музыканту, прокряхтев остававшиеся акты «Нормы», вместо того чтоб их спеть. Вот почему в тот вечер 2 января в Римской опере был представлен только первый акт «Нормы»; представлен без совершенства, если угодно, но вполне корректно. А другим актам не было нанесено никакого ущерба.

В отель я вернулась с температурой 38. На следующий день поняла, что мое поругание началось, притом с неслыханной яростью. Но я при этом не крыла на чем свет стоит ни публику, ни институции, не выступала против главы государства, не посягала на быт и правила итальянского оперного театра: я просто болела бронхитом. И вспоминала слова из «Травиаты», слова моей Виолетты, которые Верди положил на такую горькую мелодию: «И вот для отверженной, единожды павшей, потеряна всякая надежда снова возродиться! Пусть даже Бог окажется к ней снисходительным – но человек будет безжалостен!» Я решила больше никогда не петь.

В последовавшие за этим дни много чего произошло. Меня заваливали телеграммами с выражением солидарности, из Италии, Европы, Америки; приходили письма от друзей и просто анонимные: все такие трогательные, полные сочувствия и восхищения. Весь номер был завален пышными букетами цветов, звонили знаменитости; волнующие знаки внимания оказал мне маэстро Гваццени, такие дорогие коллеги, как Джульетта Симионато и Грацьелла Шьютти, и столь достойный человек, как Лукино Висконти, с которым я когда-то вместе работала. Паоло Монелли[181], даже после шуточного «суда», через газету «Стампа»[182] преподнес мне идеальный букет роз, который мне было безмерно приятно получить. Обо всех, даже тех, кого мне не сразу удалось вспомнить, я думала с признательностью. А донна Карла Гронки, дама, которая по-настоящему любит музыку и чья душа знает цену радостям и страданиям, какие нам приносит жизнь, сказала моему мужу о случившемся со мною злоключении слова, глубоко меня тронувшие.

А когда бронхит начал отступать под напором лекарств – зарубцовывалась и рана, нанесенная душе моей. Вот тут я и почувствовала где-то глубоко внутри невыразимую радость, что голос ко мне вернулся, мой голос. Потому что голос – это не просто звук, наполненный эмоциями.

Этим-то голосом, на несколько дней меня покинувшим – что случалось и может случиться с любым певцом в мире, – а теперь снова моим, я буду продолжать петь, пока Бог дает мне силы для этого: со всем смирением перед искусством и с бесконечной признательностью тем, кто в трудную минуту меня не оставил.

Мария Менегини Каллас.

Неизвестной – по-английски

Нью-Йорк, 16 февраля 1958

Дорогая подруга!

Не могу даже высказать, столько благодарственных слов, скольких заслуживает ваше очаровательное письмо. Я знаю, что в этом эгоистичном мире живут и такие прекрасные люди, как вы. И слава богу, иначе жить было бы поистине ужасно.

От всей души,

Мария Менегини Каллас.

Рино де Читио – по-английски

Нью-Йорк, 16 февраля 1958

Дорогой Друг,

у меня очень часто спрашивали разрешение на создание «клуба поклонников Каллас» – но я всегда отвечала, что не могу лично к нему присоединиться. Только из-за моей скромности. Может быть, это трудно понять. Но если бы такие клубы создавались, я была бы счастлива – даже при том, что мне затруднительно дать на это свое разрешение.

Благодарю вас и желаю вам всего наилучшего,

Мария Менегини Каллас.

Герберту Вайнштоку[183] – по-английски

Милан, без даты, март 1958

Дорогой Герберт!