Марина из Алого Рога

— Славилась она красотою своею и нечестною жизнью по всему востоку; покланялись ей какъ цариц; здила она по средиземнымъ волнамъ, какъ нкогда Клеопатра, въ золотой трирем, подъ пурпуровыми парусами; сводила съ ума и разоряла всю молодежь Сиріи и Египта… И вотъ однажды узнаетъ она, что въ Іерусалим готовится неслыханное торжество, неслыханный праздникъ. Въ храм надъ гробомъ Господнимъ воздвигается отысканный царемъ Константиномъ, царицей Еленой честный крестъ Христа Спасителя… Несмтными толпами, изо всхъ окружныхъ странъ, стремится народъ поклониться тому кресту… И она, красавица, и она за народомъ… И три раза пыталась она войти во храмъ, и три раза невидимая и непреоборимая сила отталкивала ее назадъ!… Съ той минуты никто уже не видалъ ее въ этомъ мір; какъ была она, въ пышной и нескромной одежд своей, такъ и ушла съ порога недоступнаго ей храма — въ пустыню, въ Ливійскую степь… Сорокъ лтъ прожила она тамъ одна. Житіе ея говоритъ, что подъ конецъ жизни она сдлалась вся прозрачная, насквозь тла ея было видно… Умирая, она начертала имя свое на песк пустыни. По этой надписи узналъ ея бренные останки святой отшельникъ Зосима, про ходившій по степи со львомъ, который повсюду сопутствовалъ ему… Онъ совершилъ надъ нею отпваніе, — а левъ вырылъ когтями для нея могилу и зарылъ подъ пескомъ…

Жадно слушала Марина; какимъ-то благоговйнымъ трепетомъ отзывалось въ чуткой душ отъ этой суровой поэзіи первыхъ христіанскихъ вковъ…

Она отвернулась; она почувствовала, какъ подъ рсницами ея задрожали нежданныя слезы…

— Счастливыя, какъ он врили! словно вырвалось у нея съ самаго дна души. — А теперь — что осталось? медленно, про себя, домолвила она…

Пріятели невольно переглянулись… Оба они повторили внутренно восклицаніе двушки: "а теперь — что осталось?"…

— Ишь закуковала! раздался въ эту минуту дурацкій смхъ Тулумбаса.

— Кукушка! какъ-то насильственно встрепенулась Марина… А погодите! никакъ соловей заурчалъ… пробуетъ…

— Къ вечеру дло, во всю глотку зачнетъ заразъ! счелъ нужнымъ пояснить гребецъ, снова приподымая свои весла.

Пужбольскій со злостью взглянулъ на него: онъ возненавидлъ Тулумбаса за его презрніе въ майкамъ.

— А я вотъ совсмъ и забыла! воскликнула вдругъ Марина, — у насъ есть здсь своя, аларожская сказка!…

— Какая, какая? взвизгнулъ тотчасъ же Пужбольскій.

— Отчего кукушка такъ жалобно кукуетъ, не знаете?

— Не знаемъ.

— Такъ вотъ я вамъ разскажу. Отъ одной старушки здшней, — покойница она теперь, — слышала я эту сказку. Когда это было, покрыто мракомъ неизвстности, — начала Марина съ напускною насмшливостью, исчезавшею по мр того, какъ подвигался впередъ ея разсказъ, — а только знаю, что ране было это даже тхъ гетмановъ, отъ которыхъ ведутъ родъ свой знаменитые Самойленки… И было тутъ, надъ самымъ Алымъ-Рогомъ, большое село, а въ томъ сел, какъ водится, и парней вдосталь, и двчатъ не мало… И вотъ въ одинъ жаркій воскресный день собрались т двчата купаться. Пришли въ рк, вотъ на тотъ, можетъ, самый бережокъ, гд, видите, желтаго пвника такъ много въ очерет; пришли, скинули кофты да платки съ головы и сли на травку-муравку, ждутъ, пока остынутъ… Сли и — бесду мудрую промежъ себя повели. А бесда мудрая въ томъ состояла, что какая двчина какого парня любитъ, да какой парень изъ себя пригоже, и тому подобная чепуха… Только сидитъ одна, молчитъ, ничего не говоритъ… А была это сиротинка одна, Фросей звали, ни отца, ни матери, бдная, только изъ себя — загляднье двушка!..

— Какъ ты! чуть не вырвалось у Пужбольскаго, пожиравшаго глазами разсказчицу.

— Видная, блолицая, а глаза синіе, что соколій перелетъ, — цвтокъ есть здсь такой, пояснила Марина. — Сидитъ, губъ не раскрываетъ… А т къ ней пристали: а у тебя, Фросиня, чи есть, чи нту милъ-сердечный другъ, да кто онъ, да гд, да смазливъ-ли; да богатъ-ли? — Гд мн бдной, говоритъ она на это, — хорошаго да богатаго! мн, говоритъ, — ужъ — такъ и тотъ мужъ!…

— Отъ-то глупая! отозвался на это съ носа увлеченный разсказомъ Тулумбасъ.

— Многоуважаемый гражданинъ, вскинулся на него немедля князь Пужбольскій, — вы бы больше занимались внутреннею рефлексіею, чмъ вншнимъ выраженіемъ вашего міровоззрнія!

— Не такая глупая, какъ вы думаете, Тулумбасъ, расхохотавшись утшала его Марина. — Не успла сказать это Фрося, какъ подруги ея, сколько ни было ихъ тутъ, вдругъ вс въ голосъ въ одинъ: ахъ, ужъ, ужъ! и давай Богъ ноги… Глядитъ она, озирается… А на ея платк, что положила она на траву, клубкомъ свернувшись, лежитъ большущій черный ужъ!.. Ахнула и она!.. А онъ съ платка оземь хвостомъ ударился, перевернулся въ распрекраснаго молодца-красавца, стоитъ предъ ней, золота шапочка на кудряхъ волнистыхъ, полымемъ глаза горятъ, изъ устъ рчи медовыя льются…

— Въ тон, молодая особа, хорошо, врно! одобрялъ ее Завалевскій, покачивая своею кудрявою, сдою головой и чувствуя опять внутри себя приливъ чего-то, давно имъ не испытаннаго, молодаго, счастливаго.