Марина из Алого Рога

А лицо Марины подъ золотистою кожей разгоралось все замтне: отъ свжаго воздуха, отъ движенія руки на рул. отъ этого одобренія, быть можетъ.

— И льются медовыя рчи? подгонялъ тмъ временемъ разсказъ князь Пужбольскій.

— И говоритъ онъ ей: право-ли слово твое, что за ужа готова ты замужъ пойти? Она и сказать что не знаетъ, глядитъ только на него да думаетъ: откол взялся красавецъ да умница такой? А онъ будто отгадавши: я не ужъ простой, говоритъ, а царь вольнаго воднаго царства, и царство мое тутъ близехонько, въ омут глубокомъ, на песк золотомъ. И увидалъ онъ по глазамъ у нея, что согласна она идти за него… Ухватилъ онъ ее сильною рукой, и погрузились они оба въ то его глубокое водное царство.

— Церковище! прервалъ ее снова глухой, сдержанный возгласъ Тулумбаса.

Изъ камышей лодка вызжала въ довольно пространный, округлый и со всхъ сторонъ обнесенный сосною и березою виръ. Видъ окрестности внезапно измнился, какою-то зловщею, стальною синевою отливало теперь отъ водной глади подъ падавшею на нее сплошною тнью лса; лишь въ одномъ мст, по самой середин плеса, прорывалась сквозь чащу и бжала къ противоположному берегу, трепеща и горя въ струяхъ, длинная и узкая полоса солнечнаго свта. Вяло сумракомъ, тайною и тяжелымъ смолистымъ запахомъ.

   Questo tristo ruscel..
   Al pi`e delie maligne piagge… [7]

проговорилъ Пужбольскій, вспоминая описаніе Стикса въ Дантовомъ Ад и натягивая свой пискливый дискантъ на діаконскій басъ.

Тулумбасъ глянулъ на него тупо встревоженными глазами и — неожиданно перекрестился…

— А знаете, сказала Марина, — здсь такъ глубоко, что до дна, сколько разъ ни мрили, не могли дойти, — и отъ самаго берега обрывомъ идетъ…

— Это врно, подтвердилъ графъ, — въ дтств моемъ, помню, покойный дядя самъ…

— И въ жисть нельзя! прошепталъ. гребецъ и налегъ на весла: ему, видимо, хотлось скоре выбраться изъ этого мста.

— Погодите, погодите, просвщенный гражданинъ! остановилъ его князь: спшить намъ некуда, и на холодк даже очень пріятно здсь… А вы намъ скажите, почему нельзя здсь дна измрять?

Тулумбасъ только глазами на него повелъ…

— Зачуровано? спросилъ его усмхаясь Завалевскій.

Гребецъ, не отвчая и уткнувъ себ об ручки веселъ въ животъ, длалъ Марин какіе-то странные знаки головою…

— Что? спросила она, наконецъ замтивъ.

— На той берез, бачите, барышня? пробормоталъ онъ.

Она взглянула по направленію его руки.

На низко опустившейся березовой втви, у самой воды, вислъ свитый, на подобіе связи ржанаго снопа, пукъ еще свжей, длинной трави.

— Завивъ! Она улыбнулась. — Въ это у насъ во всей здшней сторон врятъ, объяснила она Пужбольскому, — кто на кого злость иметъ, или боленъ, завьетъ вотъ и повситъ. Лихорадка у кого-нибудь, кивнула она на березу, — кто сниметъ или притронется, тому и перейдетъ она, а больной выздороветъ.

— Не на лихоманку! закачалъ головою Тулумбасъ, — у вира у самого!…

Въ голос его дрожала нота суеврнаго страха, которая окончательно помирила съ нимъ Пужбольскаго.

— А не на лихоманку, такъ на что же ты думаешь, пріятель? чуть не нжно допрашивалъ онъ его теперь.

Но отвта онъ не дождался: Тулумбасъ молчалъ и упорно отворачивалъ отъ него свои большіе и красивые, какъ у вола, и какъ у вола глупые глаза.

А Марина между тмъ, выпустивъ руль и откинувъ голову за корму, молчаливо и сосредоточенно глядла въ воду, будто до этого недосягаемаго дна хотлось добжать ей лучомъ своего свтящагося взгляда…

— А понравилось Фрос въ водномъ царств? спросилъ ее смясь Пужбольскій.

Она, не оборачиваясь и глядя въ воду попрежнему, заговорила опять:

— И не врила своему счастію Фрося… Онъ такой добрый былъ, умный… не видала она такихъ людей… да и нтъ такихъ нигд… нигд… какъ этотъ… какъ тотъ царь вольнаго воднаго царства… И законовъ тамъ нтъ тхъ… что на земл! Вольно было ей любить его!… И только бы на него глядть ей да слушать его рчи… И не умирать никогда, а все бы глядть на него, да слушать!…

Она говорила какъ во сн, какимъ-то трепетнымъ, полнымъ непонятнаго волненія голосомъ. Пужбольскій даже испугался.

— Марина Осиповна! потянулся опъ въ ней съ своего мста.

Она внезапно обернулась, слабо вскрикнула — и тутъ разсмялась.

— Лента моя, лента!…

Прищурившись отъ легкой боли, — лента, вплетенная въ конецъ ея косы, зацпилась за желзный стержень, на которомъ сидлъ руль, — она дернула головою впередъ… и, мгновенно разсыпавшись, великолпные темно-русые волосы, словно тяжелая шелковая мантія, скатились по плечамъ ея до самыхъ колнъ…

— Dio santissimo! въ неудержимомъ восторг вскрикнулъ Пужбольскій.

Сидвшій ближе въ ней графъ закинулъ руку достать ленту, но изъ этого ничего не вышло, и онъ, заглянувъ за корму, увидлъ алую ткань, однимъ концомъ своимъ печально плескавшуюся въ вод, а другимъ приставшую въ дегтю, которымъ осмолено было суденушко…

— Была — и нтъ ея! весело сказалъ онъ полусмущенной, полусмющейся Марин, - миръ ея праху! И да не будетъ ей преемницы in saecula saeculoram! всплеснулъ ладонями князь. Оставайтесь отнын навсегда святою Розаліей Алаго-Рога!