Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

В среду поеду в Сергиево. А в следующую (свободную) среду я обещала ему приехать в Институт Детского Чтения на лекцию Шергина о Севере[634]. А утром в четверг пойдем вместе в Исторический музей, ему хочется показать там мне его проект памятника Островскому. На ночь вчера он «благословил вас в сторону Москву» — образом Иоанна Предтечи Крылатого.

После отъезда Иоанна вечером я получила запоздавшее письмо Иоанна и Нины Яковлевны.

3 и 4 ноября у меня гостила Таня Епифанова. Ее парчовая с соболем кофточка произвела на моих детей огромное впечатление. Они попросили Таню снять халат на минуточку и не могли насмотреться на «царевний наряд». Кофточка эта очень красива.

Иван Семенович вряд ли понял, как поразил он и как потряс сердца моих сотрудниц по санаторию. Он буквально пленил сердца даже строгой и скромной Панны Алексеевны и ее очень старенькой матери. («Человек из общества».) Анна Иосифовна сказала о нем ворох комплиментов в своем стиле Аркошона и Биаррица, а когда услышала от меня, что он был там и некоторое время жил, и с какого-то мыса (в Биаррице, кажется) видел «самые высокие волны океана», Анна Иосифовна даже затряслась от восторга и от сожаления, что она пропустила возможность поговорить с человеком, побывавшим в этих чудных краях, лучших на земном шаре, и прочее, и прочее. Три сестры и две фельдшерицы были, как готовые взорваться бомбы от невысказанных вслух допросов — кто, что, как, откуда и всех других, какие оказались в их головах. Бомбы не взорвались…

5 ноября

Нина Яковлевна в письме Иоанна написала полстранички о том, что они все давным-давно соскучились обо мне и ждут меня, и куда это я так пропала. Через неделю я условилась с Иоанном встретиться на лекции Шергина (Архангельского сказочника, былинника, вроде бабушки Кривополеновой[635]). Но он не только сказывает старины, но и сам поэт, сам сочиняет сказания и великолепно говорит, почти поет их. На всех вечерах Шергина бывают и Нина Яковлевна, и Адриан, и Елена Владимировна, и, кажется, Фаворские, и Флоренский захотел его послушать. Как мне быть?

На ночь.

А так и быть. Встречаться не надо. Самой не устраивать встреч. И только если встреча случится случайно или по воле с той стороны — не уклоняться. Хорошо, что мне не о чем умолчать, если бы Нина спросила прямо обо всем, о чем бы она ни спросила. Мое дело — не вырываться до времени и не отступить перед моментом, который может прийти в свой срок, если этому суждено. Я не боюсь принять в жизни все, что может прийти в нее. Не боюсь даже и того, что «счастье» мое, которое может ко мне явиться, тут же окажется и концом этого счастья. Не хочу лжи. Не хочу ложью затенить солнце и свет своей жизни. Если сразу же не уеду и не исчезну из его поля — неизбежны будут полуправда, полулжи и всякие тени от этого.

«Почему так давно не была, почему запропала?» — «Потому что». Да. Трудно было бы выговорить: «Люблю вашего мужа и не хочу лжи доброй знакомой». Если бы мы стали близкими, ложь осквернила бы и запачкала самое дорогое и радостное мне существо. Я между Сциллой — грубой бестактностью, ненужной, может быть, ей правдой, о которой она, может быть, и не хочет знать, и — Харибдой[636] — ложью. Не пойду и на вечер Шергина. Может, как хочет объяснить дома — почему я не бываю у них, бывая в Москве. Я не хочу лжи. Не хочу получать от Нины Яковлевны хорошие письма и приглашения, не хочу отвечать на них, бывать у них, звать ее к себе, как добрая знакомая. Каждая встреча может стать кануном его измены. А я будто здесь и ни при чем? Выйдя из круга его семьи и наших общих друзей, и близких знакомых, я могу хоть отстранить от себя неизбежность непосредственной лжи и полуправды о том, что может быть.