Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Зарево в Москве. Видела его еще из Долгих Прудов. Горел павильон Моссельпрома[628] на Выставке сельскохозяйственной за Москвой-рекой.

28 октября

Утром с Наташей у художников Романович[629] в ВХУТЕМАСе. Жена Романовича — Таня Семынина (потом Елецкая). Какая она была прелестная девушка, как сноп белой сирени, а теперь от нее остались только прекрасные глаза и легкие красивые руки. И заново она понравилась мне по-новому, вместе с малышом Павлушей. Закатное зарево. Наташа забежала еще попрощаться со мной, ровно на минуту.

Шурочка и Александр Викторович с удивительной теплотой и сердечностью проводили меня до трамвая. И ни одного лишнего слова, вопроса. «Олечка горит, как костер» (думали, что я не слышала этой фразы, дорогие мои).

Иоанн дал мне в жизни так много радости. Насытил днями. Вечерами, утрами и ночами мою жизнь. Подарил мне времена года: Зиму, Весну, Лето, Осень, Радугу, снег, иней. Морозное солнце. Тепло, тепло, Морозушко!

Прочла чудесную книгу М. Пришвина «За волшебным колобком»[630]. Пришвин — старинный приятель Вавочки, о нем она рассказывала мне еще в 1914 году, и у меня есть его портрет в молодости с подписью: «Козелом смотрю». Умный лоб, озорные глаза, лохматый.

31 октября. Долгие Пруды

Рада, что отклонила намерение сотрудников поднять на общем собрании вопрос о дежурных медсестрах. А с сестрами поговорила сама. Надежда Матвеевна и Людмила Владимировна поблагодарили меня. Как я рада, что не состоялась очередная гадость. Еду в Москву.

1 ноября

Ночевала у Тани Епифановой в мансарде старинного домика в Остоженском переулке. Таня замучена болезнью Льва В. Огорчена, что к ней не приехала мать.

Майя Кудашева рассказала мне об Аксенове[631]. Танечка заснула под экстравагантные пряности Майи. А утром эта же Майя (немного или много — ведьма) читала мне свои русские стихи. О доме и огне, колыбельное (о сыне) и еще несколько лирических, очень личных стихотворений. Стихи поразили меня глубокой, острой, человеческой и женской болью. Стихи очень хороши по форме, по звуку, ритму. И в это утро Майя приблизилась ко мне из очень большого далёка. Грустно видеть такую одаренную женщину, — в чем и как, и с кем, она вязнет, барахтается и втягивает людей в нехорошее болото. И какие люди поддаются ей ненадолго, но все-таки. (Даже Андрей Белый.)[632]

Недолго у Добровых. О болезни Варвары Федоровны, обо всех нас, о всеобщей усталости и мрачном, тяжелом душевном состоянии. «Все мы — на каком-то самом краю не то полыньи, не то обрыва». Не надо оглядываться в заколдованном лесу жизни. Окаменеешь или растерзают чудища, если оглянуться на них.

А сердечушко — туже, да туже. И все во мне что-то холоднее и тише. Предчувствие ли это каких-то грядущих бед, усталость ли, общие ли катастрофы или личная беда, горе ли близких или отсутствие радости? Благодарю Бога и судьбу за работу с детьми. С ними — не пригорюнишься, некогда!

Таня Епифанова в Госиздате дала мне сверток бракованных детских книг с картинками (бракованных в типографии — помятых, надорванных, испачканных краской) для детей моих роскошное богатство — для вырезания. Купила несколько ножниц с тупыми концами, серые и белые листы плотной бумаги и клей. Сколько предстоит работы с вырезанием, альбомами, картинками для этих альбомов. На неделю обозначена у меня радостная, рабочая счастливая тишина в двух моих палатах с детьми, прикованными и привязанными к кроватям, с гипсом и сложной системой широких бинтов.

В субботу Танечка приедет ко мне в Долгие Пруды. Обещала набрать еще пачку картинок для детей.

Острое ощущение Москвы, города, его флюидов, суеты, грохота, движения.

У Добровых. Шура и Александр Викторович читали мне стихи — много. Филипп Александрович вдруг: «Что-то наша Олечка загрустила. Устаете на работе?» Устала. Приютилась на ковровой тахте с яркими подушками Александра Викторовича. Шура читала мне стихи Эренбурга. (Дала Майя Кудашева.) Александр Викторович пришел из Университета с лекции раньше, чем нужно было, «потому что вдруг начал беспокоиться, не случилось ли что-нибудь с Тобой» (с Шурой).

И когда я уже собралась почти совсем в дорогу (стихи, книги, вещи), пришел к нам в Шурину комнату Филипп Александрович и, вдруг вспомнив, сказал: «Олечка, а вчера звонил по телефону Ефимов, спрашивал о вас и просил известить его, если вы приедете. Он, кажется, к вам собрался поехать и боялся разминуться». Я спокойно поблагодарила Филиппа Александровича, сказала, что уже уезжаю домой, но это ничего, я все-таки рада. И вышла из комнаты.

Надо было видеть — никогда не забуду Шурочку и Александра Викторовича, когда они вышли ко мне в прихожую и на лестницу проводить, поцеловать, попрощаться. И ни одного лишнего слова. Но такие оба они были чудесные!

От Вали письмо из Ташкента.

Был Михаил Владимирович (у Добровых). Привез мне письмо от Вавочки. Варваре Федоровне (ее матери) плохо. Людмила Владимировна на днях уедет. Что будет с ними?

По дороге на вокзал заехала на Арбат к Михаилу Владимировичу с письмом Вавочки и миллиардом для Людмилы Владимировны. Рада, что он оказался у меня.