Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Сегодня у меня был Иоанн. Не ждала его, была рада. Он был больше часа. Но я была как-то рассеяна во время его посещения.

Иоанн, я не хочу прятаться за тебя от всех ветров на перекрестках жизни. Ты никогда не был для меня стеной, домом, углом теплого закоулка. Ты был для меня окном синим, как бывает в сумерки и перед рассветом. Я люблю этот синий час в утре и перед вечером. Долгие сроки занавешенного наглухо окна вызывают во мне желание разбить, распахнуть его совсем и перешагнуть через.

Я не знаю, как высоко это мое окно и что за ним — стану ли я на землю, выйдя из него, или до земли придется долететь, кувырнувшись с высокоэтажной постройки, которую Ольга нагромоздила? Живу вне жизни — в снах, выдумках, в том, что кажется, а может быть, и нет.

Утро с молодой отравившейся женщиной. Как она доверчиво потянулась ко мне. Я не позволила глумиться над ней. Обычно отравившиеся вызывают глумливое отношение больных. Это непостижимо, но именно так.

На вечер не оказалось книги. Обошла всех «книжных» больных. Удручающий выбор книг.

Острая тоска об Иоанне. Неспокойное, большое, неудобное сердце. Все больно. Острое беспокойство — не знаю о ком, о чем! (Не о себе.)

12 февраля

«У вас вчера был высокий человек. Я думала, что это ваш отец. Какой красив!» (Одна больная.) Иоанн произвел сенсацию среди больных, нянек и сестер. Все говорят о его красоте.

«Таких красивых я никогда в жизни не видела. Только на старинных портретах». (Медсестра.)

14 февраля

От моего ли четверть внимания или от чего-нибудь другого И<оанн> был смущен. Он был тщательно одет. Я больше люблю его «рабочий вид» в Мастерской. Что-то в одежде его раздражало меня — мелькнуло что-то чуждое, в своей рассеянности я не успела понять и заметить, что не понравилось.

Вчера на ночь я вдруг горячо стала молиться о брате Всеве — был как бы толчок к этому, я почти уже засыпала… Вспомнил ли он обо мне, или с ним случилось что-нибудь? Было ощущение как бы тока, посылки от меня. Дойдет ли она до Всевочки? Правда, я не к нему обращалась, а помолилась о нем, как прежде просто и не умела молиться.

Больные все очень внимательны к моим гостям-посетителям. Особенно отмечены — Александр Викторович, Шурочка, Даня, Иоанн.

— Необыкновенные они люди.

— Я тоже таких не видала.

Господи, за что ко мне так много внимания и нежности от любимых моих людей? И как еще много во мне жажды, требовательных желаний, жадности к жизни.

20 февраля

Обострение ревматизма. Нестерпимая боль во всех суставах. И все свертывается из мрака какая-то воронка. И когда она свернется, я ухну в нее и не вернусь. Я понимаю, что это «кажется». Пусть это перестанет казаться. Довольно уже! Устаю ото всего — от света, от звуков, от всех движений около. Слабость непонятная, все беспокоит, все «мешает дышать».

Алекс<андр> Викт<орович> интересно рассказал о докладе Л. Гроссмана, о работе Достоевского над Бакуниным (в «Бесах») в связи с делом Нечаева и убийством студента Иванова[695] в 1869 году.

1 марта

Была вчера Люб<овь> Конст<антиновна> Вышневская — с вестью о несчастии с Женей Б<ируковой>, о женитьбе Левы и Тани. Сегодня были у меня Анна Васильевна Романова и Мария Федоровна Манс<урова>. Трагические вести о Жене Б<ируковой>, о Сергиевских знакомых. Недели через две через Марию Фед<оровну> я перееду в Марфо-Мариинскую больницу[696]. Мария Фед<оровна> познакомилась с Ал<ександром> Викт<оровичем> и Шурой, они очень хорошо встретились.

2 марта

Был Иоанн и Вавочка. Она вскоре ушла.

О спектаклях Театра Петрушек в ЦЕКУБУ[697], в итальянском посольстве. Принес сброшюрованный экземпляр книги Нины Яковлевны «Записки Петрушечника» с рисунками Иоанна, Нины Яковлевны и Влад<имира> Андреевича.

Смотрели вместе рисунки, читали его и мои листки. Говорили обо всем на свете, и часы пролетели светящимся крылатым полетом, легким, как падучая звезда, как взлет фейерверка или ракеты. Он был в ударе, «в полном диске», весь был насыщен золотым искрящимся, синим током глаз, солнца. Он был очень красив, и каждое его движение в свойственном ему ритме и такте, с каждым оттенком его голоса, с каждой сменой света, тени, движения его лица. Горячая нежность и неисчислимые сокровища тонких драгоценностей его внимания. Он не только художник, но и сам произведение искусства, сложная и тонкая простота, какую могли создать пятнадцать поколений его предков, культура веков. А моя «плавность, грация и неуловимость движений», какую любит во мне Иоанн, и «сжигающее его мое спокойствие» — все это от него, через него, при нем. С ним все люди становятся в своем полном диске — все женщины женственными. Он включает людей в ритм мира. А «ритмы управляют миром».

В коридоре было много народа, а будто и не было людей.

Если бы мы были в лесу, или в моей комнате, или в Мастерской, он тихонечко, крепко и нежно обнял бы меня, и было бы так же хорошо, как было хорошо и без этого.

В нем кроме всего остального есть и какая-то детскость, праздничность, радостность жизни. Надо было видеть, как он принес мне в этот день крупные золотые яблоки.