Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

А апельсины на снегу (бросал их на твердый наст снега, и они катились по холму — безвозвратно, но сказочно красиво, в снежных искрах и блестках лунной ночи), а сферические, крупные брызги из ведра в Мастерской Быка, а вдохновенное освещение горящими стружками на листе железа в мастерской со статуями. Это было в круглой большой мастерской ВХУТЕМАСа — там стояли законченные статуи его учеников с двух натурщиц.

Однажды вечером в Мастерскую к нему пришли Пав<ел> Алекс<андрович> Флоренский, Адриан, Нина Як<овлевна>, Елена Вл<адимировна>. Света не было, перегорели электрич<еские> пробки, было темно. На полулежали смолистые стружки, Иоанн взял лист железа, на него положил охапку стружек и зажег их. И в светах и тенях этого факела статуи с закинутыми за голову руками и другие зашевелились. Иоанн так живо рассказывал об этом, что мне кажется, будто я сама видела, как блестели глаза и зубы Иоанна, лица Павла Алекс<андровича> и всех, кто там был, и как ожили статуи от света и теней горящих стружек на железном листе, когда его Иоанн нарочно покачивал.

20 марта

Я отказалась от предложения Комаровского жить у них в семье — с его детьми. Жена его очень больна. В Сергиеве мне предлагается работа в Доме ребенка. До лета, до работы, отдохну у Вавочки. Очень люблю Марию Федоровну. В Марфо-Мариинской больнице побуду какое-то время, когда там будет место. Больница переполнена. Мария Фед<оровна> устроила, что я там кандидатка на первое освободившееся место.

28 марта

Вот уж три дня, как я уехала из больницы. В больнице и по дороге из Пскова, у Добровых был у меня брат Володя. Я была очень рада ему.

29 марта. Москва

…В больнице мне было тяжело все, что вокруг — больные, болезни, горе и жизнь всех этих женщин. С некоторыми я даже подружилась, несмотря на запойное свое чтение книг и некоторую изоляцию от распущенной несдержанности разговоров.

Но самой мне там не было плохо. Несмотря на острые боли, всякие процедуры, лечения внутренно, мне было хорошо. Три раза в жизни была я в больнице, и каждый раз время в больнице было временем высокого прилива любви к жизни, к людям, духовного подъема и осознания и понимания многого, мимо чего проходишь бездумно в сменах и суете текущих дней, в очередных делах, заботах, когда как-то некогда остановиться, оглянуться. Может быть, в больнице выключаешься из «текущих дней», и есть время для раздумья, для оглядки на себя, на жизнь, на оценку и переоценку ценностей, пустяков и главного в жизни.

В комнате Шурочки Добровой-Коваленской. У камина Шура сидит с ногами в глубоком блекло-малиновом бархатном кресле. (Я помню это кресло в комнате Надежды Сергеевны Бутовой.) В синем открытом платье, свободном и широком — это и не платье, а «одежда», свободными складками как-то драпирует стройную высокую фигуру Шуры. На груди очень низко, под вырезом, бархатный огненно-оранжевый цветок. На шее, закрывая грудь, серебряное старинное ожерелье, сделанное так, что оно кажется жемчужным — ниток в 10–12. Такое ожерелье есть на картине Россетти, не помню, кажется, на Беатриче[698], но там 3–4 нитки ожерелья, а здесь оно закрывает грудь от шеи до грани очень открытого выреза. Сказочно красива Шура. Что бы она ни надела, все ей можно надеть, все красиво, на что другой женщине и осмелиться было бы невозможно. Синий цвет платья я вижу на ней первый раз (ярко-синий шелк очень красивого оттенка). Обычные цвета ее одежд, если не белый и не черный — зеленый, желтый, оранжевый, красный, лиловый газ на оранжевом или желтом шелке; зеленый газ — на красном шелке, красный газ с черным бархатом. Красивые шали, палантин из соболей, очень широкие шелковые длинные шарфы. Никогда не носит шерстяных платьев, всегда шелковые, а летом — легкие белые, светло-желтые, яркие. Выбор цвета, безошибочно идущий к ней, сочетание цветов необычное, но всегда красивое, верных тонов. Поразительно хороша она в черной амазонке — совершенно гладкой, с высоким воротом, длинными узкими рукавами, без всяких украшений, кроме огромной ее косы, просто и высоко заложенной на голове, а на висках два полумесяца — зачесаны так волосы от висков. И простая коса на ее голове кажется тиарой египетской или греческой, не знаю какой, царевны, не то древнего мира, не то будущего века женщины-цветка.

18 апреля. Москва.

Собираюсь на юг, в Миргород[699]. Необходимо грязевое лечение.

После больницы выходила из дома раза четыре, и каждый раз — обострение болей ревматизма — суставов. Временами теряю надежду поправиться так, чтобы быть в состоянии работать. Работа в Доме младенца в Сергиевом Посаде ждет меня, как только смогу.

…Но не об этом болит душа. Не знаю, о чем и о ком. Но тревожно — будто уже случилось что-то очень тяжелое, а я еще не знаю что, но как-то на пороге близко, вот-вот услышу плохую весть страшную. Говорят, что это нервы, сердце и все такое. Странно.