Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Страстная суббота. Запах куличей, крашеные яйца, цветы, зеленый овес на плоских тарелках, выставленные зимние рамы из окон, колокольный звон. В памяти мама, братья, Ник<олай> Григ<орьевич>, Иван Вас<ильевич> и все, что было.

Очень берегут меня, много бережности, внимания, любви послал Бог для меня в доме, в семье, где я живу. В милом доме Добровых.

На минутку была в церкви у Плащаницы — в теплой шубе, в пушистом платке. На минутку выйду и к Крестному ходу Заутрени — церковь рядом, на перекрестке Малого и Большого Левшинских переулков Пречистенки.

27 апреля. Москва — Воронеж

О. Бессарабова — В. Бессарабову

Родной мой Володюшка, я два раза была у Всевы. (Прием по четвергам и воскресеньям.) Первый раз он был очень внимателен, спокоен и вполне сознательно и критически рассказал мне о своем состоянии, о бреде, очень внимательно спрашивал о братьях, о знакомых, обо мне. Говорил, что не надо думать о самом плохом исходе болезни, что нервное переутомление всех этих лет «перетянуло тетиву», не надо думать о самом плохом. На вопрос, хочет ли он видеть кого-нибудь из знакомых, он сказал: «Если я буду здоров, я с удовольствием сам приду к ним, а если они сюда придут, и им здесь будет тяжело, и я буду чувствовать себя как будто я больной».

Минут 20 он был очень внимателен, спрашивал, отвечал, вспоминал, рассказывал. Потом стал рассеянным, будто забыл, что я с ним. Я заметила это и попрощалась.

После этого пришлось часа полтора ждать доктора (я хотела поговорить с ним о Всеве). В это время пришли два товарища Всевы с аэродрома. Он очень хорошо встретил их и ничуть не удивился, что я еще здесь. Товарищи привезли ему жалованье. Всева дал мне 6 рублей на нужные ему вещи. Он сам записал, что ему нужно мыло, зубной порошок, щетку, что-нибудь сладкое и три шоколадки. Скоро он устал, и мы попрощались с ним. Он хорошо попрощался с нами.

Доктор сказал мне, что привезли его в припадке острого умопомешательства[700]. Он прятал лицо от людей, слышал голоса и отвечал им, часами задумывался, смотря в одну точку, и говорил о том, что он приемный сын, еврей, воспитанный в нашей семье, что он изучал древнееврейский язык (это оказалось правдой, мне потом рассказал его друг — он видел у Всевы тетрадь с буквами и словами на еврейском языке). О степени и сути болезни сказать еще ничего нельзя. Он побудет здесь с месяц, тогда что-нибудь можно будет сказать. Если ему будет лучше, его отправят в санаторий.

По дороге от Всевы его товарищи (очень внимательные к нему) рассказали мне, что с полгода уже у него были всякие странности, и месяца два уже это замечали все и берегли его. Потом все это подтвердилось. Он путал все на работе, гипнотизировал каких-то командиров, подозревал всех в антисемитизме и заговорах, арестовал двух прохожих, заподозрив их в желании проникнуть в секреты радиостанции, и т. д.

Меня поразило хорошее бережное товарищеское отношение к Всеве сотрудников его по работе.

Всева записал мне телефон и имя одного инженера, своего друга в радиолаборатории. «Если хочешь спросить обо мне там, то вот этот человек не предатель и он мой друг».

Второе посещение прошло крайне тяжело. Странный, сосредоточенный неподвижный взгляд или подозрительный недоверчивый сбоку, или яркий, гипнотизирующий, временами же мутные глаза. Он прекрасно помнит, как его принесли к нам на Холодную Гору в Харькове в корзинке. Принесла бабушка Евгения Борисовна. Он еврей. Родители его неизвестны. Среда, где прошло его детство, была крайне юдофобская! Все ненавидели евреев. Он помнит, как его принесли в корзинке, ему было несколько месяцев. Что он это помнит, он может доказать по новейшим научным данным. Ему очень жаль меня. «Они» опутали мою душу и сделали меня монахиней. «Ведь ты не можешь поклясться, что ты меня не проклинала за то, что я коммунист?» Он уверен, что я знаю все шифры. Я прекрасно понимаю, о каких шифрах он говорит. Поповские шифры, тихоновские…

Представление, что он мой родной брат, уживается в нем рядом с мыслью, что он неведомый подкидыш из корзинки.

Он заставлял меня поклясться, что я не антисемитка и ни от кого не подослана. Говорил, что он видит всех насквозь, и понимает, что я могу дать ложную клятву. Но так как моя религия запрещает мне лгать, то после ложной клятвы я решила умереть, наложить на себя руки. И стал убеждать меня не делать этого. Это ни к чему, это ни мне, ни ему не поможет.

И он очень сурово сказал…

— Ну, Олечка, все кончено. Хоть мы с тобой по крови и родные, наши взгляды так не сходятся, что дело ясно. Все кончено.

— Да, Всева, я очень рада, что мы с тобой поговорили и все разъяснили. Ты ведь понял все, мы теперь будем жить с тобой вместе, когда ты выздоровеешь. Мы с тобой снимем комнату и заведем хозяйство.

— А ты думаешь, скоро я выздоровею?

— Я думаю, что скоро. Но ты не торопись и не бойся…

— А бред пройдет?

— А то как же, конечно, пройдет. Ты не бойся бреда, только помни, что это от болезни. Так тебе принести три шоколадки и шоколадных бобов?