Читаем Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 полностью

Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Больничные халаты все одинаковые — старые, уродливые, неприятные. Но на разных людях они кажутся все разными: капотом, подрясником, английским пальто, шутовским балахоном, домино, плащом, рубищем. На одном больном я увидела, как халат какой-то нехорошей магией превратился в гороховое пальто шпика! На мне халат застегнут наглухо, как макинтош, а широкие трубы рукавов зашиты так, как будто на запястьях есть обшлага. Не могу удержаться, чтобы не вспомнить фразы одной больной: «Кабы повязать халат веревочкой, Ол<ьга> Александровна> была бы вроде как Мария Магдалина». (Это когда я причесывалась, а волосы — почти до колен.) Я благоразумно не спросила, какая Магдалина — грешная или святая, до или после обращения?

— …Да неужто это было на высоком весеннем холме под березами, на троне из сухого хвороста и плаща? Тогда слово о Магдалине вымолвилось по поводу глаз.

— До обращения к Христу или после? — спросила я тоном старого архивариуса или туриста.

И вопрос, и тон оценились по достоинству.

Какой был горячий, веселый ветер! И как бежали тени от облаков по холмам!

Мы — пленённые звери,Голосим, как умеем,Глухо заперты двери,Мы открыть их не смеем[692].

Не смеем открыть и форточку, будто, и правда, забыли, что у нас «и зловонно, и скверно».

Сегодня почему-то особенно все — и больные, и няни, и сестры обращали внимание на мои волосы.

Ночью. Опять это мое ночное «не могу дышать». Странные «удушья» какие-то.

21 января

Были у меня Валечка, Виктор, Даня, Шелли, Марк Аврелий. Много книг, яств, писем. От Вавочки — бумага, конверты, тетрадь, марки.

Говорили о странничестве, о поездках по старым русским городам.

24 января

Солнечное утро, иней. Доброе утро, Иоанн! Все-таки ты был на свете.

25 января

Утром встала рано, когда окна были еще синие. Яркое утро, на небе золотые стрелы и вокруг темных облаков — золотые ободья. И помимо Иоанна может быть радостно. И не только вообще, но и в частности — от людей.

Были у меня Женя Б<ирукова> и Наталья Иосифовна. Я устала. Гофман, Флобер, Вернон Ли, Даутендей.

26 января

Мне больно. И отвести внимание от этой боли может и тень чужого человека — в конце коридора. Даже в халате я узнала стройный силуэт с серебряным костром на голове — как у Качалова в роли Набоба (Гамсуна) — брата доктора Рахмиэля из Долгих Прудов. Что же вспомнится об этой стреле в ночи?

1) весь быстрота, движение, стремительность на почте в Хлебникове.

2) лекция его в Доме отдыха. Голос, тонкое, живое, одухотворенное лицо, красота, легкий четкий ритм движений. Только у Андрея Белого я видела такую связь движений с мыслью и еловом. И как горячо заступился он за своего гуттаперчевого (почти безголового) атлета в вагоне!

3) весной 1 апреля — дорога через лес со станции (Долгие Пруды).

4) летом Блечфорд — «Страна чудес»[693].

5) после полуторачасовой скучной мочалы лектора о строительстве нового быта в Доме отдыха в 10 минут сказал все, что было нужно. Умно, блестяще по простоте и полноте.

6) Первый разговор в вагоне о Доме отдыха. Он сказал мне свое настоящее имя — Рахмиэль. А я не знала и как его зовут все — Михаилом Осиповичем[694].

7) Несколько минут в его комнате, где была его мать, красивая седая дама. Он был очень усталый и очень внимательный.

8) Прогулка по Долгим Прудам, по тропинке в сосновый лес, мимо березовой рощи. О его работе, о Доме отдыха. О стволе живой березы и о бревне.

9) Дорога из Москвы в Долгие Пруды — в вагоне — поздно вечером. О его работе, о нем, о коммунизме, о католическом монастыре, обо мне.

10) Короткая, но хорошая минута в ярком вестибюле Дома отдыха, когда он был оторван с делового заседания.

Он, как стрела, залетевшая в болото Долгих Прудов, стрела в ночи. «Сложная кривая» его прямой. Стрела, летящая мимо.

Больная (кухарка) жалуется: «В горле у меня что-й-то челохчет и в суставах что-й-то можжить».

31 января

Бессонная ночь — нервный припадок у новой больной. Раннее утро около печки. Горящие дрова, огонь, угли.

Даня принес мне еще два тома мемуаров Вагнера. Это все Шурочка и Алекс<андр> Викт<орович>.

2 февраля

Письмо Иоанна, написанное на клочке сорванной со столба афиши, карандашом, в трамвае. В письме рисунок летящей птички-воробушка и чистый конверт с маркой и его адресом. Отправила ответное письмо.

Очередные мои увлечения: Каспар Гаузер, Рихард Вагнер (его мемуары).

3 февраля

Собралась было уехать из больницы. Но вернулась острая боль. Опечалилась больше, чем нужно. Страх перед жизнью, прежде я не знала его.

Письмо Шурочки.

Велико очарование Иоанна и велика власть его внимания и его небрежности — в равной и в разной степени. Я рада и знаю, что он есть на свете, но из круга моей жизни он давно уже выключен.