Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

Вчера из Петербурга пришли вести. Их начали печатать в типографиях газет. В последний момент полиция арестовала и листки, и печатников. Царь — неизвестно где. Бубликов издал второй приказ по железным дорогам. Призывает (и приказывает) железнодорожникам «служить народу». Железнодорожное движение в порядке.

В Петрограде получены телеграммы Брусилова[259] и Рузского[260]. Оба признают новое правительство (Государственную Думу). Алексеев[261] молчит. И его диктаторство, якобы данное ему царем, повисло в воздухе. Часа в три прислана телеграмма Родзянко[262] к городскому голове Москвы Челнокову[263]:

«Старого правительства не существует. На улицах порядок восстановлен. Министр Внутренних Дел арестован. Власть принял Временный Комитет Государственной Думы под моим председательством. Войска признали новую власть. Предложил Мрозовскому подчиниться, возложив всю ответственность за возможное кровопролитие, на его голову. Родзянко».

Каждое слово этой телеграммы врезалось в память и в жизнь — как резцом в мрамор.

В Москве не выходит не одной газеты. К 12 часам в городе останавливаются все трамваи, телефоны бездействуют. Приходят страшные слухи об убийствах в Петрограде[264].

3 марта

Днем, утром, под вечер — праздник праздников, головокружительный взлет, немыслимо было не быть на улице. Казалось, слышишь, как бьется сердце народа. Или это мое сердце? Какое-то всеобщее дыхание — легко дышать. Что будет потом — будет потом. А сейчас — чудо, революция без крови, все новые войска, красные флаги, из Петрограда все новые чудесные вести о Думе, о порядке, о войсках, о народе, о народной милиции. Все лица прекрасные, и именно красные, красные флаги нужны и красные ленты. Вся Москва на улице. Легко и просто говорили незнакомые, как будто все сразу вдруг узнали друг друга и не осталось больше незнакомых. Один рабочий или не знаю кто — одет бедно, но очень опрятно, спокойным горячим от улыбки голосом сказал мне: «Ходи, милая, автомобиль идет».

Везли взятых из тюрьмы политических заключенных на большом грузовом автомобиле. Никогда не забуду. Один из них — белый как бумага, стоит в автомобиле, его бережно поддерживает офицер и другой человек. Он кланяется и плачет, слезы, молча — ручьем. Очень старого генерала (шинель на ярко-красной подкладке) вели под руки две дамы. Он дряхлый, весь серебряный, весь чисто-начисто умытый и такой сияющий, что ему смеялись ласково навстречу. И я тоже не могла удержаться от улыбки и засмотрелась на эту группу — пожилая дама, очень важная и ласково, снисходительно улыбающаяся, а молодая (может быть, внучка), влюбленная в деда и умиленная. В петлице генеральской шинели — пышный красный бант. Старичок такой, вроде декабриста. Народоволец? Интересно, кто он, этот старичок?

А к вечеру, позднее, толпа на улице стала невыносима и поистине ужасна. Я не узнала этого города, этих людей. Это не Москва. Это та Москва, которую ненавидит Сережа? Не праздничность, радостно и светло растворяющая в себе днем всех, всех и все и вся, а праздность и какая-то пряная одурелость. И улыбаются уже не теми улыбками, а так, что не хочется видеть. Гуляют, потому что много народу. У некоторых лица жуликов, то есть, вероятно, у жуликов должны быть такие лица, и не смотрят, а высматривают. Всплыло, и как будто не могла стряхнуть слово — «блудливые», стало как-то мутно и тошно даже. Противные некрасивые были лица, когда вели мимо под конвоем милиции переодетых в штатское городовых. И у этих городовых лица неприятные, но человечески испуганные, а у толпы — глумливые. Улюлюканье, злые гримасы, непристойные замечания. И противно видеть лица женщин, когда говорят о бывшей царице. У мужчин при этом лица просто сердитые, суровые, даже злые и это не противно. И походка у толпы не та — «крылатая», а уже «слоняющаяся». Ох! Скорее бы все на дорогу, на свою колею стало. За работу, за работу! А то развеется все чудо этих дней. Нельзя ни минуты быть такими праздными. Или это я устала? Стало тошно, как от запаха крови в мясной лавке, или так, вероятно, пахнет на бойне. Рассказать об этом не умею — это не о запахе говорю, а о чем-то похожем на это в моральной плоскости, от общего ощущения и впечатления от толпы.

Начали появляться группы милиции с повязками на руках. С автомобилей люди говорят: «Завтра все на работу. Теперь все наше. Все лежит на нас. Все должны помнить обо всем сами». «Здесь неурядица — что будет на фронте?». И всякие воззвания о порядке, о работе, о самообладании.

В газете утром[265] — о регентстве Великого князя Михаила Александровича, об отречении государя[266]. Улицы имеют уже почти деловой вид, несмотря на многолюдство. Как пойдут трамваи — Москва будет как Москва, войдет в свои берега, уже новые, но свои. Скорее бы!