Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925

А вот сейчас (в Архив) пришел кто-то из Думы и сказал, что Государь отрекся уже за себя и Цесаревича, а Михаил отрекся и от регентства. Люди говорят об этом двумя основными тонами: «Слава Богу. Хоть бы они там все поотрекались, крови будет меньше». И так: «Что же теперь будет, как же теперь будет?»

Открытка брату Борису в Воронеж

<На открытке — «Ангел последний» Н.К. Рериха[267]>

Встретила Революцию, как все десять Дев Неразумных[268] — без светильника знания. Но не побежала никуда за маслом, взяла, да и зажглась сама, три дня горела, а теперь масла не хватает. Хочу знать, знать, понимать все. «De omni re scibili et quibusdam aliis»[269]

Среди 13 девочек нашего общества («Кружка Радости»), кажется, возникает дело, на которое мало жизни и не жаль отдать ее этому делу. Напишу (о беспризорных детях).

Не возись с копиями своих рисунков.

В понедельник Вавочка поедет в Звенигород на несколько дней.

Привет папе, гражданам Володе и Всеве, и Борису, и мамочке.

Лис.

4 марта

Вчера встретила на Мясницкой процессию трамвайных, может быть железнодорожных, кондукторов. С ними много простых женщин. Красные флаги. «Вставай, подымайся, рабочий народ!». Голоса бабьи — резкие, высокие, горловые — как частушки поют. В общем, стройном визге получилось что-то, имеющее свое право, но хочется, чтобы они поскорее добились бы своих прав и поскорее замолчали бы. Это надо не так разудало петь. Подошла к ним поближе, лица у всех серьезные, твердые, сосредоточенные. Идут в порядке, торжественно, как будто вроде молятся — как это ни странно сказать. Так могли бы молиться в средние века, если бы пришлось пением, коленками и грудью прогонять дьявола за черту города. Что-то грозное, бабье было в этих большею частью немолодых, женщинах. Ничего смешного в них не было. Встречные рабочие говорят: «Браво, бабы!» — ласково и снисходительно, и без тени насмешки. А пенсне и очки улыбаются. Видеть не могу этих улыбок! Они как кайма на лицах! И сердилась я, что все-таки что-то комическое было в этом шествии и пении. Это еще не найденная форма явления, имеющего по существу большое значение — еще не знаю, какое и о чем это все. Я рассказала об этом шествии у Добровых за столом и прибавила: «Ненавижу ухмыляющихся». Фил<ипп> Александрович неожиданно горячо и хорошо поддержал меня.

Вавочка на Тверской встретила небольшую процессию рабочих. На красном — белым: «Долой помещиков!», «Земля народу!». Демонстранты двух типов. Одни — суровые (это хорошие), другие — с лицами, какие могли бы быть у погромщиков и громил, пришедших в гостиную с твердым намерением бить зеркала и с убеждением, что ничего за это не будет. И впечатление от этой толпы рабочих совсем другое, чем от другой группы, несшей лозунги: «Долой войну» и что-то о земле тоже. У этих был вид фанатиков, верующих в свою правоту, право и требования и вообще как-то шире и идейнее. А в той толпе — «Долой помещиков», было что-то чрезвычайно конкретное и ничуть не дальше мечты об автомобиле, об этой шубе, об этой шапке, о женщине, о куске жизни. Стать буржуазией, а там хоть потоп. И были оттуда крики и окрики: «Шапки долой!». Этих приказаний не было прежде — шапки сами летели вверх, когда шли солдаты, когда несли: «Армия и народ!», или везли политических из тюрьмы. «Долой войну!» — выплывало при мне два раза, но толпа моментально рвала и мяла в клоки плакаты. Крики, гнев, свист: «Изменники! Предатели!»

Мне кажется, что «долой войну» относится вообще к войне, чтобы не было войн вообще на свете. Это война — войне. Но может ли быть такое? И как быть с этой войной?

Вавочка рассказала о работе Натальи Дмитриевны и Михаила Владимировича (Шик) в какой-то Исполнительной комиссии. Михаил Владимирович третью ночь не спит дома, что-то разгружает, организовывает, снабжает кого-то продовольствием. А Наталье Дмитриевне кротким голосом, очень тонким, как невероятно честный, молоденький околоточный, говорит о каких-то директивах, получениях, номерах и бумагах. Вавочка хотела было помочь работать там, но у нее от слов «директивы» и «номера» разболелась голова и она ушла поскорее.

Нина Бальмонт все эти дни паче всех обычаев суровой дисциплины и воспитательных мер и норм — отпущена на свободу. Она в упоении своих 16 лет носится по Москве везде, где надо. На ней где-то что-то красное, она была в Думе, какие-то там «гласные» и офицеры дали ей «много денег>, чтобы она добыла булок и яблок. И она все время что-то доставала, устраивала, наполняла грузовик продуктами (не сама, а только распоряжалась). Умолила какого-то булочника продать ее автомобилю все булки и вовремя прилетела-подкатила на «революционном автомобиле» домой с Виндавского вокзала. Эта быстроногая революция была отпущена «совсем одна» первый раз в жизни. Вся верна себе. Во всех своих движениях и делах.

Ночевала у Вавочки. У нее были гости — мать и дочь Ильинские. Мать добрая, умная серебряная дама, очень своеобразная. А девушка — тиха, мила, но как будто сидит где-то в розовой ватной и очень душной пудренице.