Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

С Муром они поссорились накануне трагедии. Сын упрекал мать за то, что именно по её вине они «оказались в этой дыре». Хозяева вспоминали, что за день до смерти Марина сильно повздорила с сыном; якобы переругивались на каком-то незнакомом языке.

Впрочем, отношения матери и сына уже давно не идеальны – они испортились задолго до приезда в Елабугу.

Кирилл Хенкин вспоминал: «Наша последняя встреча. Москва. Начало июня 1941 года, канун войны. Где-то около Чистых прудов. Не повернуться в странной треугольной комнатёнке – окна без занавесок, слепящий солнечный свет, страшный цветаевский беспорядок…

Самого разговора не помню. Но хорошо помню его тональность. Непонятные мне взрывы раздражения у сына Мура. Не только на мать, но и на уже исчезнувшего, расстрелянного (хотя этого ещё не знали) отца, на арестованную Алю. Невысказанный упрёк. Я тогда решил: злоба на тех, кто привёз его в эту проклятую страну. Так оно, вообще говоря, и было»[127].

Из дневника Мура:

«30 августа 1941 года. Вчера к вечеру мать ещё решила ехать назавтра в Чистополь. Но потом к ней пришли Н.П. Саконская и некая Ржановская, которые ей посоветовали не уезжать.

Ржановская рассказала ей о том, что она слышала о возможности работы на огородном совхозе в 2 км отсюда – там платят 6 р. в день плюс хлеб, кажется.

Мать ухватилась за эту перспективу, тем более, что, по её словам, комнаты в Чистополе можно найти только на окраинах, на отвратительных, грязных, далёких от центра улицах. Потом Ржановская и Саконская сказали, что… они организуют среди писателей уроки французского языка и т. д. По правде сказать, я им ни капли не верю, как не вижу возможности работы в этом совхозе. Говорят, работа в совхозе продлится по ноябрь включительно. Как мне кажется, это должна быть очень грязная работа. Мать – как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня „решающего слова“, но я отказываюсь это „решающее слово“ произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня.

Когда мы уезжали из Москвы, я махнул рукой на всё и предоставил полностью матери право veto и т. д. Пусть разбирается сама… Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами. Занятия начинаются послезавтра. Вообще-то говоря, всё это – вилами на воде… В конце концов, мать поступила против меня, увезя меня из Москвы. Она трубит о своей любви ко мне… Пусть докажет на деле, насколько она понимает, что мне больше всего нужно. Во всех романах и историях, во всех автобиографиях родители из кожи вон лезли, чтобы обеспечить образование своих rejetons…»[128]