Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

31 августа был объявлен ленинский коммунистический субботник. Дом опустел. Марина за всё это время впервые осталась одна, наедине с собой. Никто ей не мешал. Она не могла больше жить. А в узких сенях терпеливо ждал её избавитель – крепкий гвоздь, вбитый в поперечную балку потолка…

Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлёт по мою лебединую душу!

Несколько дней назад сын бросил ей в лицо буквально следующее:

– …Кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперёд ногами!

Не сына же. Она должна сделать то, что уже явственно витает в воздухе. И этим освободить его…

Дневниковые записи Цветаевой сорок первого года наполнены отчаянием: «Вчера у меня зубы стучали… Так, сами. И от их стука… я поняла, что боюсь. Как я боюсь»… «Страх. Всего». Последние слова подчёркнуты. По сути, они стали каким-то дамокловым мечом для человека, раздавленного чуждым социумом. И когда Марина решилась, страх неожиданно прошёл. Ей вдруг показалось, что она, наконец, обрела свободу…

Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей
Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть —
Вниз – по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.

* * *

Вернувшемуся с субботника Муру хозяйка с надрывом в голосе рассказала о случившемся. Потом ему сообщили, что мать мертва и её уже вынули из петли.

Георгий Эфрон:

«…Мать покончила с собой – повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося её „освободить“. И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным… […]

Вечером пришёл милиционер и доктор, забрали эти письма и отвезли тело. На следующий день я пошёл в милицию (к вечеру) и с большим трудом забрал письма, кроме одного (к эвакуированным), с которого мне дали копию. Милиция не хотела мне отдавать письма, кроме тех, копий. „Причина самоубийства должна оставаться у нас“. Но я всё-таки настоял на своём. В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе). М. И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронена на средства горсовета на кладбище. 3-го числа я закончил переукладку всех вещей (вещи матери – в одну сторону, мои – в другую), и всё было готово для отъезда. С помощью Сикорского и Лельки перевёз на ручных тележках весь багаж на пристань, сдал на хранение…»[129]

Итак, в кармане фартука, который умершая так и не сняла, нашли три письма, написанные Марининой рукой.

Самое главное адресовалось сыну:

«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Второе оказалось без адресата. Судя по содержанию, оно писалось для эвакуированных в Елабугу: