Мариус Петипа. В плену у Терпсихоры

В новом сезоне 1863/1864 годов на балетном небосклоне Санкт-Петербурга вновь заблистали две звезды — Марфа Муравьева и Мария Петипа. Первая открыла его обновленной партией Жизели, а вторая начала выступление с балета «Корсар». Театральный мир полнился слухами. Еще весной 1863 года многим завсегдатаям Большого театра стало известно, что Мариус Петипа по заданию дирекции императорских театров ставит новый балет. И главная роль в нем, как водится, отдана его жене. Но когда состоится премьера, никто толком не знал: она откладывалась по разным причинам: то Мария Петипа ушибла ногу, то она простудилась[447].

Наконец 12 декабря, в бенефис Марии Петипа, состоялась премьера второго полномасштабного балета Мариуса Петипа «Ливанская красавица, или Горный дух» в трех действиях и семи картинах, с прологом и апофеозом. Дирекция сделала то, что невозможно было представить ни в одном европейском театре: на постановку была потрачена невообразимая по тем временам сумма — около 40 тысяч рублей, что соответствовало месячному кассовому сбору театров. И тогда же появилось анонимное стихотворение, которое молва приписала известному автору театральных эпиграмм, актеру Петру Каратыгину[448]:

Сорок тысяч! Сорок тысяч
Стоил новый наш балет!
Балетмейстера бы высечь,
Чтобы помнил сорок лет!
Чтоб не тратил денег даром,
Не рядил в штаны девиц!
Зачем шпаги минералам
И фонарики для птиц?
Чтоб чертей на сцену нашу
Он поменьше выводил
И в конце такую кашу
Никогда бы не варил.
Сорок тысяч! Сорок тысяч!
Надо высечь! Надо высечь!!![449]

Впрочем, автор стихотворения ошибался. Балетмейстер, конечно, не был повинен в расходовании столь огромной суммы. Ведь смету составлял не он. Но стоило ли обращать внимание на такие пустяки?

А вот что было действительно обидным: премьера прошла без особого успеха! Большинство критиков отзывались о балете в негативном ключе. Обобщая «разнообразную фантастическую смесь» последних постановок Большого театра, обозреватель «Санкт-Петербургских новостей» писал: «Содержание большей части балетов, сочиняемых в последнее время, не имеет, как говорят французы, ни головы, ни хвоста, — да зритель и не гонится за содержанием, лишь бы только балет смотрелся без скуки». Упоминая «Сильфиду» и «Жизель», «исполненных действительной поэзии и потому представляющих интерес по самому содержанию своему», он сетовал, что «таких балетов теперь уже не пишут, потому что публика требует прежде всего роскошной постановки, вследствие чего балет обращается нередко просто в дивертисмент, между отдельными сценами которого нет никакой логической связи». И в завершение своих размышлений автор резюмировал: «„Ливанская красавица“ по странности содержания — произведение образцовое в своем роде…»[450].

Однако отмечались и удачи, среди которых — танец ливанских горцев и вариация Charmeuse (Чародейка), исполняемая красавицей Мираной (Мария Петипа) в костюме одалиски, с легкой вуалью в руке. Балерина выступала в этом восточном танце со страстной грацией под соло лучшего скрипача Европы того времени, «польского Паганини» Генрика Венявского[451], и была обворожительна. В конце спектакля ей пришлось не раз исполнить его на «бис».

Несмотря на явные недочеты самого балета, в котором характерные танцы преобладали над классическими, Мария Петипа стала героиней вечера. Поклонники подарили ей большой венок из лилий и белых камелий, и вызовам не было конца. Как свидетельствовал один из критиков, некоторые зрители, стоя у оркестровой ямы, рукоплескали ей «до самого погашения ламп в зале»[452].

…Ответом Марфы Муравьевой на очередной успех Марии Петипа стало выступление в январе 1864 года в возобновленной «Пакеретте». А 13 февраля, в свой бенефис, танцовщица успешно дебютировала в новом балете А. Сен-Леона «Фиаметта». Восемь раз подряд этот спектакль собирал полный зал Большого театра. Последнее же представление прошло утром 1 марта, накануне отъезда М. Муравьевой в Париж. Обозреватель «Северной пчелы» писал по этому поводу: «Наша неподражаемая артистка своим прощальным спектаклем окончательно упрочила себе название русской Терпсихоры. Восторг публики доходил до крайних пределов самого теплого и единодушного выражения. Даже дамы, увлекаясь обаянием удивительного таланта г-жи Муравьевой, поднимались с мест и махали ей из своих лож платками. Ей поднесены были подарки и множество букетов и венков»[453].