Маршалы Наполеона. Исторические портреты

Любопытно, что в состав суда был включен Мортье. Ней скакал к Ватерлоо на лошадях, купленных у Мортье, и если бы этого сына фермера не скрутил ишиас, то он бы сражался бок о бок с подсудимым. Однако с самого начала ветераны обнаружили видимую неохоту судить человека, подвиги которого в России давно стали легендой. Мортье заявил, что он предпочтет быть уволенным в отставку, Массена — что у него с Неем существует личный конфликт, а Ожеро попросту слег в постель. Монси вел себя более благородно: он направил королю письмо с категорическим отказом принять участие в суде над человеком, которого он столь почитает. Его письмо — один из самых трогательных документов истории того периода. «Где были обвинители Нея тогда, когда он сражался на поле брани? — вопрошал он. — Именно Ней спас остатки армии на Березине. У меня у самого там были родные, друзья, солдаты, которые любили своих военачальников, а теперь на меня возлагается обязанность осудить на смерть человека, которому столь многие французы обязаны своей жизнью, столь многие семьи — жизнью своих сыновей, мужей, отцов! Нет, ваше величество… если мне не дозволено спасать ни свое отечество, ни свою жизнь, я во что бы то ни стало хочу спасти свою честь!» В заключение Монси написал: «Простите мне, ваше величество, искренность старого солдата, который всегда стоял в стороне от интриг и интересовался только делами своей профессии и своей страны».

Это письмо совершенно разъярило придворную клику, и после увольнения в отставку храбрый старый Монси был приговорен к трехмесячному заключению в крепости Ам. Так что отказ семейства Монси от попыток сделать его юристом можно даже рассматривать как некое благо. Он, очевидно, был совершенно не способен к этой профессии. Его место в суде занял Журдан, который, как известно, изменил Бурбонам в пользу Наполеона не далее как в марте еще не истекшего года. Эти происшествия должны были сделать суд более податливым.

Пока в Париже происходили все эти события, в далекой Калабрии, на самом кончике итальянского сапога, произошел эпизод несколько меньшего значения. Последнюю рябь на поверхности моря итальянской политики создал Иоахим Мюрат, сын трактирщика, бывший король Неаполитанский и самый знаменитый кавалерист Европы.

На Мюрата огромное впечатление произвела театральность, которой сопровождалась высадка бежавшего с Эльбы Наполеона, и этот великолепный жест, это его безбоязненное приближение к войскам, посланным арестовать его, эта его демонстрация ордена Почетного легиона на открытой груди. Именно этот жест был особенно привлекательным для Мюрата. Он сам делал нечто подобное, еще когда мальчишкой бегал по двору почтовой станции его отца в Кагоре. После провала своей попытки сохранить за собой трон Неаполя с мая 1814 года он скрывался на Корсике и в некоторых других местах. Теперь же он решил, что настал момент применить тот же самый прием и взлететь на неаполитанский трон на гребне народного восхищения. Однако выбирать правильный момент для нападения он мог, только возглавляя кавалерийскую атаку.

К сожалению, он не только неправильно выбрал этот момент, но и неверно оценил два фактора: характер неаполитанцев и свою собственную популярность в их среде. Он высадился на калабрийском берегу с горсткой приверженцев, был арестован, доставлен в замок в Пиццо и расстрелян.

Все это произошло так же быстро, как любая кавалерийская атака Мюрата. Гасконец умер картинно храбро. Вся его жизнь была большой позой, и он принимал позы до последнего момента. Когда ему предложили завязать глаза, он отказался от повязки в лучших традициях поведения героя перед расстрелом. Потом попросил: «Пощадите лицо, цельтесь в сердце!» Это была последняя вспышка огня, у которого он грелся уже сорок восемь лет.

Каролина, склонная к интригам и весьма чувственная женщина, которой Мюрат был обязан многими своими неудачами, вскоре нашла себе нового мужа, совсем забыв храброго героя, пославшего к ее Академии гусар, чтобы охранять ее в тревожные часы брюмера 1799 года. Но Франция так легко его не забыла. Неумный, ненадежный и тщеславный, как павлин, он все-таки был самым отважным кавалеристом, которого только могла дать эта воинственная нация. Когда мы думаем о нем в наше время, перед нами в первую очередь встает образ отнюдь не спесивого, разряженного эгоиста, чванящегося в Неаполе перед придворными лизоблюдами, а облик веселого молодого гусара с выпуклыми мышцами бедер, мчащегося через снега с девяноста эскадронами за спиной и размахивающего не саблей, а золотым жезлом.