Мартин М.: Цветы моего детства

В третий раз Вон побил его неожиданно сильно. Мартин вел себя так же, как прежде, не предпринимая попыток ни убежать, ни защититься, а когда Вон исчез, лег в траву и стал ждать, когда шум в ушах прекратится, а перед глазами перестанут мерцать черные звездочки. Он никогда не бил его по лицу.  Для них обоих было крайне важно сохранять происходящее в секрете.

Между тем, в школе он стал для Вона невидимым. Насмешки и угрозы прекратились так резко и бесследно, что это могло бы показаться кому-нибудь подозрительным, если бы этому кому-нибудь было до них дело.  Иногда, во время уроков, Мартин с осторожностью вглядывался в лицо Вона, пытаясь разгадать, о чем тот думает, и содрогался от собственной дерзости. Если случалось так, что Вон не замечал его, и Мартин смотрел на его лицо достаточно долго, оно начинало отдаляться от всего того, что было с ним связано. Оно начинало казаться красивым, утонченным, мечтательным, лицом тихого и задумчивого литературного мальчика, которого ждет ранняя смерть и долгая память. Но любая подобная фантазия рушилась, стоило Мартину произнести, хотя бы даже про себя, его имя. Вон. Какое оно, если подумать, глупое и дурацкое. Однако подобные измышления не спасали его от того загадочного и острого ужаса перед чем-то неназванным, стоящим позади боли, страха и унижения, который внушал ему Вон, который внушало ему его глупое имя. Каждый раз, когда впоследствии, много лет спустя, он будет слышать или читать это имя или имена некоторых других своих бывших одноклассников и одноклассниц, та пелена устойчивости и всего, что успело нарасти в нем за прошедшее с тех пор время, обнаружит уродливые дыры в самых нежелательных и неудобных местах. Он будет  с изумлением  смотреть в эти дыры и наблюдать в них такое, что для внутреннего зрения тождественно наблюдению ничем не защищенными глазами солнечной поверхности в ее максимальной ослепляющей губительности. Оттуда, как двадцать пятый кадр, как страшное лицо в зеркале за спиной смотрящего, как черная дыра, как неизбежность смерти, ему будет являться сам корень зла, такой несоразмерный ему и такой ужасный, что его здравый ум на мгновение будет переставать быть таким уж здравым. Он будет ощущать, как внутри него словно бы происходит короткое, но сильное и разрушительное землетрясение. На какую-нибудь секунду он будет становиться безумным, беспомощным, будет выпускать из рук все нити, за которые надо держаться, и теряться оттого, как, оказывается, этот корень зла всегда остается близко.

Посуда

Госпожа Лилия теперь жила с ними, и у Мартина с Корнелиусом наконец-то появилось что-то общее. За ужином, который она исправно каждый день готовила, они старательно изображали на лице гадливость и с опаской ковыряли вилками в своих тарелках. Иногда Корнелиусу казалось, что этого недостаточно, и в ответ на пожелание приятного аппетита он отпускал какой-нибудь комментарий, приводивший отца в ярость.

– Это что, собачатина?

Мартин прыскал со смеху и впервые в жизни видел в лице брата дружескую признательность.

– Так, а ну ешь молча!

Как-то Мартин зашел за стаканом воды на кухню и застал госпожу Лилию за мытьем посуды. Оставаться враждебным к ней одному, без Корнелиуса, было сложнее. Особенно когда она выглядела такой жалкой и беспомощной, как в тот вечер. Мартину показалось, что ее лицо опухло от слез. Хотя возможно, и нет – оно всегда было немного опухшим. Она ничего не сказала ему после происшествия с «Глорией», но фиалки и вещи матери больше не трогала. Чтобы достать графин, ему пришлось протиснуться между ее широкими бедрами и столешницей, и он уловил тяжелый вздох и что-то вроде всхлипывания. Эти звуки, водянистый взгляд, опухшие веки и нечаянное прикосновение к ее широкому телу заставили его вздрогнуть. Он с особенной отчетливостью вспомнил мать, такую же несчастную, одинокую и большую, какой теперь была госпожа Лилия.

– Хотите, я помою?

В ответ она пробормотала что-то похожее на протест и потрепала его по волосам так ласково, что Мартину пришлось отойти к окну и смотреть в него до тех пор, пока не перестанут наворачиваться слезы. Во дворе стоял Мокля с еще несколькими детьми и бросался комками мокрой грязи в Эсмеральду. После каждого попадания они громко смеялись. Она не обращала на них внимания, продолжая невозмутимо орудовать метлой, и даже не стряхивала прилипавшую к одежде землю.

Зимние сны