Мартин М.: Цветы моего детства

Ночью Ромео с рабочими заполнили ими дряхлый, но вместительный грузовик и отправились в город. У каждого черемухового дерева было установлено по несколько стремянок. Работать в перчатках было трудно, а без них холодно. Мужчины дышали в кулаки и согревались чаем в термосах. К утру все было готово. Ромео расплатился с рабочими и вернулся домой. Джульетта лежала в постели, мирно сложив на груди руки. От его прикосновения она проснулась.

– Который час?

– Еще рано. Я хочу кое-что тебе показать.

Ромео помог жене с привычными утренними процедурами, сделал инъекцию обезболивающего, напоил чаем, одел и повез ее на улицу. Оказавшись в зацветшем в ноябре черемуховом саду Джульетта не расплакалась, как ожидал Ромео. Она просто молчала и смотрела по сторонам. Было слышно, как она со свистом выдыхает воздух. Через две недели она умерла. Ромео прожил без нее еще год. Черемуха в их саду больше не растет, а любовь по-прежнему не спасает от смерти.

Ночная фиалка

Когда другие дети начали вытягиваться в длину, Мартин стал расти в основном в ширину. Очень толстым он никогда не станет, но и той неожиданной пухлости, которой он достиг к …-ти годам хватило, чтобы дать его одноклассникам новую пищу для издевательств. Впрочем, к этому времени общий градус травли уже ощутимо снизился. Над ним все еще, конечно, насмехались, но уже без прежнего энтузиазма. Враждебность к нему и ему подобным постепенно перерастала в незамечание. Что бы и как бы он ни сказал, его слова весили меньше и звучали тише, чем слова сильных, высоких и красивых мальчиков. Даже слова некоторых девочек имели более сильный эффект. Ему часто казалось это несправедливым, потому что свои мысли он почти всегда находил остроумнее, чем все то, что он слышал от популярных ребят. Тогда-то это и началось – ему стало гадко жить в мире этих популярных мальчиков и девочек, а таким и был почти весь мир вокруг. И он снова и снова возвращался к своим нежным цветам, к своим мирным улиткам, к своей тихо спящей в могиле матери, чье унижение никогда не перестанет терзать его и быть тем самым страшным и строгим свидетелем, который не позволит ему безнаказанно поступать дурно.

На новый год он получил от госпожи Лилии большую иллюстрированную книгу об уходе за комнатными растениями и теперь относился к ней так же, как к матери, когда та была жива, – доверительно и с раздражением. Он каждый вечер помогал ей готовить ужин, а Корнелиус снова стал ему чужим. Он знал, что, как женщина достаточно экстравагантная, она не откажет ему в помощи по внешнему преображению. Нужную краску для волос пришлось заказывать почтой. Его белокурые локоны прекрасно подходили для любых изменений. Госпожа Лилия назвала получившийся цвет «ночной фиалкой». В школе, конечно, не обошлось без неприятного внимания (Привет, Мальвина!» – это, кажется, последнее, что сказал ему Вон, сразу же смутившись; больше он не трогал его, ни в школе, ни за гаражами), но теперь Мартин был только рад лишнему подтверждению того, что еще сильнее отгородился от всех персонажей того мира, с которым он не хотел иметь ничего общего.

Школьный праздник

Но что-то общее все же оставалось. Как иначе можно объяснить хотя бы то, что проходили годы, а он не мог привыкнуть ко всем тем маленьким, обыденным пыткам, которые каждый день ожидали его в школе? Почему ему по-прежнему было важно преуспеть в том мире, который он теперь так гордо презирал? Он неуверенно шагал по заледеневшей утренней дорожке и прислушивался к отдающему эхом карканью ворон, которое смешивалось с искаженным далью гудением загадочных поездов и каким-то еще трудноуловимым, неопределимым звуком, который, казалось, исходил от самого воздуха, от каких-то спрятанных в нем материй, превращающих беспорядочные шумы в огромный слаженный оркестр. Мартин не понимал, как эта зазеркальная, магическая, сокровенная жизнь соотносится с необходимостью решать уравнения, здороваться с учителями и одноклассниками, прилюдно переобуваться (ступни были одним из самых интимных и уязвимых мест в его организме) в некрасивые поношенные кроссовки, снимать отвратительную пенку с молока в липком граненом стакане, который надо было брать с широкого металлического подноса в столовой под присмотром тучной, похожей на медсестру женщины, внушавшей ему ужас.