Мартин М.: Цветы моего детства

У госпожи Лилии не было автомобиля, так что добирались они на автобусе. Мартин не видел в этом признака социальной ущербности или неудобства. Наоборот, он не понимал, почему этим неспешным, высоким, просторным машинам предпочитают такие мрачные клаустрофобные капсулы, как та, на которой всегда, даже когда это не было удобно, передвигался отец. Город, в котором они жили, был так мал, что необходимости во внутреннем транспорте почти никогда не возникало. Это делало их междугороднюю поездку еще интереснее. Когда с покупками было покончено, госпожа Лилия предложила зайти в куда-нибудь «выпить кофейку». Мартин бы никогда не посмел попросить ее о таком, так что был очень рад, что она сама этого захотела. Поход в кофейню не имел ничего общего с чаепитием дома. Это было беззаконным и безрассудным продлением знаменательных событий текущего дня. Это было праздником, трогающим до слез и незаслуженным подарком. Это было отсрочкой темного ночного забытья. Это было спасением от смерти.

Вечером, когда они возвращались, он стоял у окна и смотрел на другие автобусы. Все они были уютно освещены изнутри желтоватыми лампами. Когда один из них оказывался совсем близко, Мартин разглядывал сидящих в нем пассажиров и встречался с некоторыми из них глазами. И в этих пропущенных сквозь двойное стекло взглядах тоже было что-то другое. Оно было не в людях, не в автобусах и даже не в свете, а где-то между их заключением в этих притягательных прозрачных вещах и тем обстоятельством, что ничего, кроме краткосрочного взгляда, их не связывает и никогда не свяжет.

Кто-то из мужчин уступил госпоже Лилии место. Она была еще слишком молода, чтобы это можно было отнести к сострадательному уважению старости, так что, очевидно, ситуация имела гендерную подоплеку. На лице госпожи Лилии изобразилось замешательство. Принять этот жест с благодарностью казалось ей предательством своих убеждений, но и стоять рядом с освободившимся сидением было глупо, тем более что отдохнуть ей и правда очень хотелось. В конце концов она все-таки села, но с таким видом, будто чисто случайно оказалось рядом с незанятым креслом, не сказав «галантному незнакомцу» ни слова.

Куриный суп

Примерно в это же время Мартин пристрастился к долгим пешим прогулкам, компанию в которых ему составляли исключительно барочные композиторы. Он снова и снова слушал одни и те же треки из своей коллекции в шесть сиди-дисков. Среди них был один концерт для клавира и флейты с оркестром, который он слушал особенно часто. В нем было что-то жалкое, что-то почти непристойное в своей болезненной нежности и то самое серенькое, другое, о чем, казалось Мартину, знал только он и автор этого концерта.

Когда прогулка заводила его в людные места, ему всегда становилось неловко. Каждый прохожий, каждый случайный субъект в поле его зрения, даже самый неказистый, точно знал, куда и зачем идет. А Мартин знал это не всегда (вообще-то никогда не знал). Он «просто гулял». И было в этом что-то неприличное, почти постыдное. Ему приходилось заранее планировать все свои повороты направо и налево, все те маневры, которые позволяли добраться до пункта назначения, или точнее выбраться из мест, которые пунктом назначения не являлись, мимикрировать под всеобщую целеустремленность. Если ему это удавалось, всегда все же оставалась довольно высокая вероятность, что его выдадут глаза. Он слишком много им позволял. Вращал ими туда и сюда. Он был рассеян и неуместно заинтересован. По-настоящему целеустремленные люди, которые его окружали, рассматривали вокруг себя только отдельные предметы и только тогда, когда имели для этого достаточно веские причины – например, дыру в асфальте, когда возникала опасность в нее упасть, или ценники на витрине, когда возникала необходимость что-то купить. Мартин смотрел сразу на все, для него не существовало отдельных предметов. Иногда он тоже останавливался у стеклянных витрин и, напустив на себя серьезный вид, внимательно изучал ассортимент продукции, которая его совершенно не интересовала. Он слушал, как съежившаяся от старости бабушка с жемчугами на шапке угрюмо ворчит на вареную колбасу, и с пониманием кивал головой. Ему было приятно чувствовать себя частью чего-то большего, чем он сам.