Мартин М.: Цветы моего детства

Он не понимал этого, пока однажды не остался вечером один в хорошо знакомом классе, изменившемся до неузнаваемости в отсутствии других школьников. Это был какой-то праздник – одно из тех мероприятий, на которых Мартин чувствовал себя еще более уязвимым, чем на уроках, так как единственная его защита, дисциплина, была по общему восторженному соглашению здесь почти полностью устранена. На улице шел снег и стоял аномальный холод. Отец должен был встретить его на машине, но отчего-то задерживался. Во всей школе кроме него только в отдаленной учительской еще оставалось несколько человек. В классе и коридорах был выключен свет. Мартину не было грустно или одиноко. Его завораживала тишина с легким камерным эхо, исходившим от каких-то щелчков и скрипов, доносящихся иногда из-за приоткрытой двери. Как будто кто-то, кто-то находящийся в темном углу одного из коридоров, ударял маленькой деревянной ложечкой по полым арахисовым скорлупкам. Было уже поздно. Каждый фонарь освещал небольшой участок снегопада с крупными, тяжелыми, оранжеватыми от лампочек, неспешно летящими по косой рыхлыми комками. Они появлялись из ниоткуда и туда же возвращались, существуя для него только в этих небольших световых промежутках, созданных изогнутыми, как голова гуся, головами фонарей. Так же возникла и пропала для него Кэти, девочка, проучившаяся в их классе всего лишь год. То же по сути происходило и со всеми (или почти со всеми) остальными людьми в его жизни.

Мартин вздрогнул, когда она вошла в темный класс. Она была такой маленькой, что умела передвигаться почти бесшумно. Наверно, ее родители тоже задерживались, и ее это, как и Мартина, скорее радовало, чем огорчало. Она подошла к окну и на некоторое время застыла. Он подумал, что сейчас, в этом странном месте, в это странное время, в темном пустом классе, свободные от необходимости что-то говорить, свободные вообще почти от любой необходимости, они похожи на забытых всеми и никому не нужных старичков или, может, на людей, совсем не имеющих возраста. Кэти взяла мел и стала что-то рисовать. Она водила по доске скрипучим острием очень уверенно, и Мартин ждал, что ему вот-вот станет понятно, что же она пытается изобразить, но никакие знакомые формы не складывались. Это продолжалось не долго, до тех пор, пока не послышался шум, после чего в класс вошли люди и увели Кэтти. На Мартина они не обратили внимания. Может быть, даже не заметили его. Можно было подумать, что этот вечер сделал его невидимым (по-настоящему, а не в социальном смысле). Но вскоре появился его отец, и стало очевидно, что это не так, потому что он смотрел прямо на Мартина, притом таким взглядом, будто тот был сам виноват в его опоздании. В дверях он оглянулся на доску и наконец понял, что пыталась нарисовать Кэти. Это были снежные хлопья, появляющиеся из ниоткуда и туда же возвращающиеся в небольших световых промежутках под изогнутыми головами фонарей. Глядя на них, Мартин вдруг понял, что и учителя, и одноклассники, и засохшая пенка на молоке в липких граненых стаканах когда-нибудь тоже станут частью этого зазеркалья, такие же красивые, как пустой школьный коридор вечером.

Прозрачные вещи

Чтобы выбрать подарок на день рождения Фи, Мартин, в сопровождении госпожи Лилии, поехал в другой город. Там был торговый центр с большим канцелярским отделом. Он знал, что Фи разделяет его страсть к ластикам с мутноватыми поверхностями, точилкам в форме глобуса, брелокам с водичкой, в которой плавают блестки, курсорам квартальных календарей и клеенчатым блокнотам с кремовыми страницами. Мартину эти вещи не просто казались красивыми, ему виделись в этих прозрачных субстанциях другие миры, по-настоящему другие. То есть такие, которые нельзя определить никакими словами. Можно только вглядываться в разнообразные формы, в которых они скрываются, и удивляться их притягательности. Он смотрел на них и думал о том, что магия прозрачных вещей состоит в том, что абсолютно прозрачными они не являются. Абсолютная прозрачность сделала бы их невидимыми. Так что более правильно было бы называть их слегка прозрачными или полупрозрачными, или, что то же самое, полунепрозрачными. Волшебство появлялось где-то посередине между двумя этими состояниями – абсолютной прозрачностью и абсолютной непрозрачностью. То, что в фантастических романах называли другими мирами, Мартина всегда крайне разочаровывало, потому что ничего по-настоящему другого в них никогда не было. Может быть, в ластиках и брелоках этого тоже не было, но по крайней мере они оставались безмолвны и не компрометировали себя пошлыми и унылыми сказками.

Родители Мартина всегда оставались людьми очень практичными и любили все «солидное», так что яркие, инфантильные, ненадежные вещи обладали для него также и привлекательностью запретного. Блестки и клеенчатые поверхности, за один взгляд на которые его могли осадить, теперь, благодаря его мачехе с более широкими взглядами, стали на несколько шагов доступнее.