Маруся Климова

носы, кажется, это был памятник, от которого отказались привередливые

заказчики, но самому автору он настолько нравился, что он решил оставить его

24

себе для украшения интерьера. Но тогда меня все это очень взволновало, так как

мне казалось, что там все пропитано Достоевским, и в окнах виднелся

Владимирский собор.

А район Сенной площади и до сих пор действует на меня как легкий

наркотик. Однажды вечером я шла от Сенной к Исаакиевскому и вдруг

заблудилась, повернула куда-то не туда по этим узким изогнутым проулкам, и в

результате вместо Исаакия вышла обратно к каналу Грибоедова. Помню, меня

это так испугало, что я хотела вообще отказаться от своего намерения и

вернуться домой, но вовремя взяла себя в руки, вышла на улицу Дзержинского и

пошла по ней – уж Дзержинского-то точно выведет куда надо, она хотя бы

прямая.

В общем, Достоевский очень сильно повлиял на всю мою жизнь. И старушки, которых я еще в советские времена видела на Сенной площади, продававшие

свои вязаные носочки и квашеную капусту под дождем и мокрым снегом, и

люди, месившие осеннюю слякоть, и вечно серое непроглядное небо, и тяжелая

мрачная свинцовая Нева, и вонючие дворы-колодцы, и подворотни, и улицы

вкривь и вкось в районе Коломны и Сенной – все это и есть Достоевский, который постоянно и по сей день продолжает давить на психику и определять

все мои действия и поступки, причем я этого, видимо, даже и не осознаю, и

избавиться от него невозможно, я хочу избавиться, но не могу. Мне кажется, чтобы избавиться от Достоевского, нужно уехать куда-нибудь в другую страну, где живут нормальные здоровые люди, не поголовные мазохисты, как в России, а

люди, которые, может, и любят Достоевского, но отстраненно, как экзотику, а не

с безумно вытаращенными глазами, исступленно и в экстазе, не рвут на себе

рубаху, не блюют на себя и на окружающих, не валяются в грязных канавах и не

ловят от этого кайф.

Недавно по телевизору я смотрела американский фильм «Тарас Бульба» --

старая экранизация с Юлом Бриннером в главной роли. Младшего сына Андрея, того, что влюбился в полячку, там играл какой-то мужик с неестественно

большими ярко-голубыми глазами, единственный из всех казаков, у кого была

вполне приличная прическа, а не бритый сверкающий череп: набриолиненные а-

ля Пресли волосы в духе 60-х были тщательно зачесаны назад. И одет он, кстати, тоже был во что-то вроде бадлона, тоже в духе начала 60-х. Не помню точно, какого года этот фильм, но, возможно, что все эти детали именно оттуда, из того

времени... Так вот, у меня сложилось впечатление, что они, то есть американцы, экранизировали совсем не Гоголя, а Достоевского, так как именно таким русский

человек и должен всем казаться по прочтении его произведений. Казаки

занимаются какими-то абсурдными вещами: после битвы, когда обычно солдаты

отдыхают, они исступленно пьют, чуть ли не поливая себя водкой, потом

начинают прыгать, скакать и плясать, переполняемые безумной энергией, потом

ходят по тонкой досочке над ямой с медведями, кажется, даже дерутся с этими

медведями, потом опять начинаются прыжки и скачки – и так до самого рассвета.

А утром опять схватка с врагом. Неудивительно, что поляки, красиво одетые и

спокойные, вызывают на этом фоне гораздо большую симпатию, а выходка

старого безумца Тараса Бульбы, решившего из ненависти к этим полякам, а

точнее, ко всему разумному, упорядоченному и красивому, пристрелить своего

младшего сына (который, кстати, тоже был не то, чтобы самым красивым, но по

крайней мере самым гладким и причесанным изо всей этой безобразной орды

беспрестанно прыгающих бритоголовых уродов) пробуждает только ужас и

отвращение.

Сегодня я все чаще ловлю себя на мысли, что абсолютно не понимаю, на что

с таким упорством напирал Достоевский, задаваясь вопросами типа: «Бога нет –

25

все дозволено!» Какой загадочный смысл он вкладывал в это восклицание, точнее не он, а один из его персонажей, кажется, Иван Карамазов, я уже точно и

не помню, но не в этом дело! «Бога нет—все дозволено!», «Бог есть – ничего не

дозволено!», « Бога нет – кое-что дозволено!» и т.д., в этом же духе. Признаюсь, для меня все эти высказывания сливаются в одно. Я, действительно, не понимаю, чем они отличаются друг от друга и почему герою Достоевского одно из

сочетаний этих слов казалось столь важным, почему он предпочитал его

остальным. На мой взгляд, он с таким же успехом мог бы задаваться, например, вопросом о первичности материи: «Материя первична, дух вторичен!» - или же:

«Бытие определяет сознание!»… Я в равной мере не понимаю всех этих

определений и формулировок: мне кажется, что человек, изрекающий подобное, должен пребывать в состоянии какого-то сна, то есть принимать за реальность