Маруся Климова

я просто вынуждена признать в ней «перворазрядницу», совершившую

отчаянный рывок в сторону Вечности. То есть, несмотря ни на что, мнение

Элизабейт Крейг о Селине, так же как и мнение Аполлинарии Сусловой о

Розанове, кажется мне гораздо более существенным, важным, весомым, значительным, заслуживающим внимания, наводящим на мысли, заставляющим

задуматься, повергающим в растерянность, характеризующим, неопровержимым, предопределяющим дальнейшую судьбу русской и французской литературы и

т.п., чем, например, мнение того же Набокова о Достоевском…

Глава 2

Чаадаев, Фонвизин, Радищев

28

Чаадаев представляется мне брюнетом с бледным лицом и воспаленным

взглядом. Может, он таким и не был, и мне надо бы свериться, навести справки, посмотреть какие-нибудь старинные гравюры с его изображением, но почему-то

не хочется. Не то чтобы лень, а просто жаль расставаться со своими

представлениями: а вдруг они окажутся иллюзией! К тому же в детстве мне

больше нравились брюнеты и почему-то кажется, что Чаадаев был именно таким.

Чаадаев усомнился в историческом предназначении России, и за это его

объявили сумасшедшим. В общем, он был первым русским диссидентом и даже

невольно предвосхитил их судьбу, «подвергся психиатрическому

преследованию». Свои «Философические письма» он написал по-французски, видимо, из чувства некоторой брезгливости к своему родному языку. И я его

понимаю, ведь русский язык должен был звучать в то время примерно так же, как звучит теперь украинский, ну, может быть, чуточку благороднее, однако все

равно в нем было еще слишком много народной непосредственности. Гоголю, правда, и этой непосредственности показалось мало, и он часто обращался к

тогдашнему украинскому, добавлял его к русскому для пущей выразительности.

А Чаадаев решил облачить свои русофобские мысли в более приличный костюм

иностранного пошива. Оно и понятно. Таким образом ему удалось достичь

единства формы и содержания. А сегодня русский язык находится примерно в

таком же отношении к украинскому, в каком во времена Чаадаева французский

находился к русскому, то есть если бы можно было построить пропорцию, то

получилось бы приблизительное равенство - такое, с волнистыми черточками. И

если бы какой-нибудь уроженец Украины захотел сегодня, к примеру, достать

своих соотечественников, описать их прирожденную тупость, наглость и лень, то

лучше всего это, пожалуй, было бы сделать на русском. Хотя французский и

сегодня сохраняет свое универсальное значение для подобных целей.

Кроме того, видимо, по той же самой причине, чтобы окончательно

отстраниться и облачиться во все иностранное, Чаадаев объявил себя католиком.

Все эти обстоятельства заставляют меня думать, что в советские времена он все-

таки стал бы, скорее, не диссидентом, а фарцовщиком, так как именно

фарцовщики испытывали по-настоящему глубокое отвращение и к

отечественным тряпкам, и к родному языку, предпочитая изъясняться на

специально изобретенном ими жаргоне, составленном главным образом из

иностранных слов и выражений. В сущности, они и были тогда настоящими

мучениками и борцами за стиль и моду -- куда там Солженицыну! А сейчас, кажется, вообще никого не осталось - деятели культуры на них (стиль и моду) давно наплевали. Все это мне очень понятно, и не случайно сам Чаадаев

адресовал свои «Философические письма» женщине.

Таким образом, Чаадаев был первым русским «фарцовщиком», а первым

русским диссидентом был, видимо, Радищев, который жил еще во времена

Екатерины II, в XVIII веке. Честно говоря, у меня всегда было не очень хорошо с

датами, поэтому заранее прошу меня извинить, если я что в этом плане

перепутаю.

Кстати, эта моя неосведомленность в хронологии невольно вызывает в моей

памяти образ еще одного забытого мной писателя XVIII века – Фонвизина.

Героиня его пьесы «Недоросль», помнится, недоуменно восклицает: « Зачем

география? Извозчики же всюду довезут!» В начальной школе, когда мы

проходили эту пьесу, меня эта фраза очень смешила. Я тогда была круглой

отличницей, и меня совершенно искренне забавляла непосредственность

тетушки главного недоросля Митрофанушки, который, под стать своей

29

родственнице, называл дверь прилагательным, так как «она прилагается к

косяку», и т.п. Все это казалось мне образцом вопиющей глупости. К тому же у

нас в школе почти в каждом классе над доской висел небольшой плакат, на

котором крупными белыми буквами было написано: «Знание – сила!» Эту

надпись и тогда в детстве, и уже много позже я очень часто встречала в