Маруся Климова

умер. Правда ли это? Но все равно красиво! Такое впечатление, что из множества

нелепых деталей, жестов и поступков вдруг родилась еще одна строчка его

стихотворения. Самая последняя!

«Шепот, легкое дыханье, трели соловья…» – эта строчка Фета, насколько я

помню, вызвала бурную и крайне негативную реакцию Чернышевского, который

в одном из своих писем даже написал, что «такие стихи может сочинить и

лошадь». Самого же Фета Чернышевский назвал «идиотом, каких мало»… Не

помню уже, где я натолкнулась на это письмо Чернышевского, но его суждения

навсегда оставили в моем сознании неизгладимый след. Видимо, потому, что

Чернышевский, сам того не желая, как бы задал амплитуду колебаний русского

духа: от крайнего эстетизма до полного и беспросветного уродства.

Правда, Чернышевского Фет тоже не переносил, и когда прочитал его роман

«Что делать?», то вообще пришел в ужас и написал такую злобную статью, что

даже известный реакционер Катков отказался ее печатать. Но мне кажется, Фет

мог бы и не реагировать столь бурно на творчество Чернышевского. Теперь, по

прошествии времени, совершенно очевидно, что если бы этого противостояния в

русской литературе не было, то его стоило бы придумать. Кажется, раньше в

Испании знатные дамы специально носили с собой маленьких обезьянок, чтобы

те своим уродством еще больше оттеняли их совершенство и красоту. Вот роль

такой уродливой обезьяны, по-моему, невольно и взял на себя в данном случае

Чернышевский, так как его собственное творчество замечательно оттеняет

эстетизм поэзии Фета, делая ее еще более совершенной и волнующей. В этом

отношении можно даже сказать, что в России и сегодня самый благоприятный

фон для любых проявлений эстетизма. А «Шепот, легкое дыханье…» и поныне

остается одним из самых эпатажных стихотворений во всей русской поэзии.

Маяковский со своим «Вам!» отдыхает!

Ну а Чернышевский и внешне был настоящим уродом: близко посаженные

близорукие глазки, огромный лошадиный нос, тяжелая челюсть и низкий лоб, как у питекантропа, -- ко всему прочему он состоял в гражданском браке с некой

Лялечкой, которая, кажется, была еще и прототипом его любимой героини Веры

Павловны, чьи «пророческие» сны он так подробно описал в своей

патологической книжице под многозначительным названием «Что делать?». То, что эта книга до сих пор присутствует в школьных программах, кажется мне в

44

высшей степени непедагогичным, так как, насколько я помню, именно она в свое

время заронила в мою душу первые серьезные сомнения в умственных

способностях учителей.

Тем не менее сегодня я не испытываю никакого желания ниспровергать

Чернышевского, точнее, не вижу в этом никакого смысла. Я бы даже сказала, что

сегодня любой из претендентов на роль так называемого «гения» в чем-то

подобен джинну, которого однажды выпустили из бутылки -- его уже

невозможно загнать обратно, никакие слова не помогут! И «Что делать?» –

теперь такой же вечный и неразрешимый русский вопрос, как и спор о

гениальности Ленина, например! Целые тома изощреннейшей эмигрантской

философской схоластики, апелляции к Богу, традиции, «царству духа», нравственности и т.д. и т.п. не способны переубедить исступленно

размахивающего томиком «великого вождя» полуграмотного пенсионера.

Потому что именно Ленин говорит простые и понятные пенсионеру вещи, и это

его, пенсионера, шанс на вечность и величие, от которого он теперь никогда уже

не откажется. Веками люди задавались вопросом о том, что первично: материя

или идея? И вот теперь наконец-то разгадали эту загадку -- можно

реорганизовывать Рабкрин и участвовать в соцсоревновании...

И это касается далеко не только Чернышевского или Ленина. Помню, когда я

перевела «Историю глаза» Батая, я первое время никак не могла понять, что, собственно, такого в этой крайне небрежно и грубо написанной повести, целиком состоящей из однообразных перечислений всевозможных извращений, среди которых мне не попалось даже ни одного более или менее оригинального.

Чувствуется, что автору самому в душе было скучно писать, и он как будто хотел

поскорее спихнуть с себя эту задачу, поспешно и приблизительно все описав

самыми грубыми штрихами. Поначалу я даже ввязалась в какую-то дискуссию

по поводу Батая, но теперь понимаю, что это было совершенно бесполезно.

Научные работники и библиотекари будут вечно пихать в нос окружающим

Батая, так как именно этот всю жизнь проработавший в библиотеке писатель

позволяет им почувствовать себя маркизами де садами, не покидая своих мягких

кресел. Сам де Сад, по моим наблюдениям, притягивает их гораздо меньше, потому что его пример не гарантирует им полной свободы самовыражения с