Маруся Климова

было какое-то ненормальное, как будто заблудилась в трех соснах. Весь

окружающий мир виделся мне жутким и враждебным, поэтому я даже у

прохожих боялась спросить, у них у всех были такие мрачные злобные хари.

Помню, однажды я отправилась в Москву за бельгийской визой. И вот

ранним утром на Ленинградском вокзале, совершенно не выспавшись, я

спросила у какой-то жирной бабы, где здесь находится бельгийское посольство.

А она с видимым наслаждением и радостной готовностью отправила меня на

станцию метро «Тимирязевская». Я тогда плохо знала Москву, села в метро и

поехала, как зомби, хотя уже по дороге почувствовала что-то неладное: какое-то

животное чутье мне подсказывало, что не может посольство располагаться так

далеко от центра. К счастью, у меня хватило ума уточнить эту информацию у

пожилого бородатого мужика в очках. Выяснилось, что ехать нужно было совсем

в другую сторону, а та сука специально отправила меня в ложном направлении.

В общем, я сразу вернулась обратно и успела как раз к открытию. С тех пор я

дорогу предпочитаю ни у кого не спрашивать, особенно у баб, ну разве что в

самом крайнем случае…

Вот и тогда, на Волковом кладбище, мне казалось, что меня кто-то отправил

не туда, что это не здесь, я ничего не найду, но я все равно тупо и упорно брела

вдоль этой речки и в конце концов-таки нашла вход на кладбище и

Литераторские мостки, и могилу Блока – новенькую, с блестящими золотыми

буквами и корзинами цветов, кажется, даже венки от городской администрации

там были. На самом же деле настоящая могила Блока находится на Смоленском

кладбище под огромным дубом, а на Литераторские мостки его перенесли только

через двадцать лет после первых похорон, и к тому времени там, скорее всего, и

праха даже не осталось, ну может быть какие-нибудь жалкие косточки. Просто

большевики любили все систематизировать и упорядочивать, вот и решили всех

писателей собрать в одном месте, для удобства: раз уж ты пришел на

Литераторские мостки, то все писатели должны быть здесь, тем более Блок --

автор революционной поэмы «Двенадцать». Я взяла с собой белую розу, но когда

об этом подумала, то решила вдруг положить эту розу на могилу Апухтина, которую неожиданно заметила неподалеку и на которой цветов совсем не было.

А к Блоку мне пришлось идти отдельно…

Глава 13

Ускользающая красота

До самого последнего времени в русской литературе присутствовала четкая

дихотомия, которая даже была в чем-то сродни христианскому делению на

этот

и

иной мир, Царствие Небесное и Ад… В школьные программы, например, писатели попадали как бы за грехи, а точнее, за те или иные эстетические

просчеты. И чем больше было таких «грехов» на душе писателя, тем больше

места ему уделялось в учебнике литературы, тем обширнее становились

посвященные ему статьи в литературных энциклопедиях. Стоило только, к

примеру, желчному и всегда ненавидевшему все советское Бунину слегка

«расслабиться» и отозваться с похвалой о натужной поэме Твардовского

«Василий Теркин», как он тут же удостоился девятитомного собрания

сочинений. В СССР Бунину простили все, включая «Окаянные дни», и этот в

общем-то довольно камерный писатель тоже очутился в школьной программе, во

всяком случае, его рекомендовали старшеклассникам для внеклассного чтения.

Хотя, на мой взгляд, эта «счастливая» метаморфоза, произошедшая с Буниным, явилась прямым следствием его старческого маразма. Бунин в старости, 65

признающийся в любви Твардовскому, чем-то напоминает мне дряхлеющего

Вертинского, жеманно исполняющего под фортепьяно песни на стихи советских

поэтов в провинциальном театре советской эстрады. Образец дурного вкуса!

Выпускники советских школ, воспитанные на подобном курсе литературы, мне кажется, не нуждаются ни в каком Законе Божьем, так как интуитивно они и

без того всегда будут испытывать глубокое недоверие ко всему посюстороннему: школьным программам, признанию, энциклопедиям, премиям и прочим

атрибутам суетного тленного мира. Коммунисты, видимо, сами того не желая, сделали все возможное, чтобы привить устойчивое отвращение ко всему этому

душам людей! Лично я невольно ловлю себя на мысли, что до сих пор

воспринимаю школьную программу не иначе, как ад для писателя, а

литературную премию -- как суровое испытание, и может быть, даже наказание, хотя мой разум этому и противится, но я ничего не могу с собой поделать. Более

того, я, кажется, могла бы продолжить начатую мной аналогию между

литературой и христианством и дальше -- сравнить литературное произведение с

человеческим телом. И тут, в этом отношении, я тоже не могу избавиться от

ощущения, что любые признаки посюстороннего признания как бы обрекают