Маруся Климова

определению. Ну не нравится поэт и все, -- что тут такого! Однако сегодня я, пожалуй, уже в состоянии определить свое отношение к Брюсову. Мне кажется, я наконец-то поняла причины этого странного отталкивающего эффекта, который производит на меня его фигура. Все дело в том, что Брюсов повинен в

единственном, но самом страшном грехе, в каком только можно уличить

писателя, –

в стилистической нечистоте!

В конце концов, даже с Горьким все более или менее просто и понятно.

Горький или там какой-нибудь Куприн – это фигуры периферийные в

литературе, вечные, как мир. В том смысле, в каком вечна, к примеру, проза

домохозяйки Маргарет Митчелл, посвященная вечным человеческим чувствам

вроде любви и т.п. и не подверженная капризам изменчивой моды. Неприязнь

Горького к поэтам вроде Кузмина -- это неприязнь благополучного во всех

других отношениях, но одетого не по моде обывателя к денди, так как последний

вольно или невольно оттеняет убожество и косность его бытия. Так всегда было

и всегда будет! Жан Жене, например, говорил, что ему неприятно даже стоять

рядом с Ротшильдом. И я его очень хорошо понимаю, так же как понимаю и то, что найдется множество людей, которым совершенно незнакомо это чувство…

Однако Брюсов – фигура вовсе не периферийная: он был едва ли не

создателем русского символизма, самого стилеобразующего течения своего

времени, или, по крайней мере, его общепризнанным мэтром. И тем не менее, в

то время как Блок «спал и видел сны», находящийся рядом с ним Брюсов как

будто только прикидывался спящим, просто прикрывал для виду глаза, и все.

Именно такое ощущение у меня всегда оставлял Брюсов и его стихи. Я даже

80

думаю, что, подобно тому, как символисты видели своих предшественников в

Тютчеве или Фете, современные концептуалисты должны были бы считать

своим предшественником Брюсова. Так как Брюсов, в сущности, относился к

символизму вовсе не как к конечной истине, а как к одному из концептов, произвольно выхваченному из множества других. И знаменитое «О закрой свои

бледные ноги!» – это тоже своего рода первый полупародийный

концептуалистский текст, а никак не символическое стихотворение!

Более того, Блок своей мучительной смертью, как бы ненароком совпавшей с

пробуждением от глубокого сна, именуемого ныне стилем модерн, невольно

показал, что для поэта смерть физическая все-таки менее страшна, чем смерть

эстетическая, потому что и та и другая случается с человеком всего один раз. Не

знаю, кто придумал такие правила игры, но в искусстве есть что-то прямо

противоположное жизни -- возможно, это сделано для того, чтобы легче

отличать графоманов от гениев, иначе бы все было, пожалуй, слишком просто, и

гениев расплодилось бы слишком много... Короче говоря, в результате, борясь за

выживание и вступая во всевозможные компромиссы, писатель как бы все время

идет по крыше, может даже приближаться к самому краю, а потом еще всего

один шаг -- и все, писателя больше не существует! Происходит полный

энтропийный распад всего его творчества, равносильный смерти!.. Блок это

понимал, и не просто понимал, а этим жил и, судя по всему, испытывал вполне

ощутимый физически ужас от приближения к какой-то, вроде бы совсем

незримой, последней черте и границе… А находившийся рядом с ним Брюсов, с

легкостью перескочивший от одной эстетики к прямо противоположной, напротив, своим примером продемонстрировал, что эстетическая смерть не так

уж и страшна. После революции Брюсов вообще очень быстро сориентировался: в 1920 году вступил в партию и стал активно сотрудничать с большевиками.

Хотя все равно долго не прожил, умер довольно быстро, кажется, от воспаления

легких. А жаль! Ведь он наверняка рассчитывал жить долго и в полном

комфорте, но вот, не получилось...

Но дело даже не в большевиках или же марксизме. Куда важнее, что Брюсов

оказался чуть ли не основателем Литературного института, одного из самых

карикатурных учреждений современности, сфокусировавшего в себе самые

обыденные, обывательские и графоманские представления о литературе, как о

том, чему можно научить, как учат, например, инженеров, врачей и адвокатов.

Вот это, по-моему, ярче всего отражает отношение Брюсова к поэзии -- как к

банальному версификаторству или же рифмоплетству.

Таким образом, с Брюсова начался не только концептуализм, а вообще весь

этот бесконечный всеохватный и всеядный

послемодернизм, когда, образно

говоря, изо всех углов, изо всех своих уютных квартирок на улицы и проспекты

незримого культурного града вдруг повыскакивали осмелевшие обыватели и

начали разгуливать там прямо без штанов. Сначала выскочила небольшая