Маски Пиковой дамы

Портрет пожилой Екатерины II в белом капоте. В. Н. Головина. 1796 г.

После случившегося Константину пришлось удалиться в Стрельню и почти не показываться в Петербург. Так образ «повивальной бабушки» через «желтый роброн» вносит в историю Екатерины II мотив смерти, с которой как-то связан и ее внук Константин Павлович.

Последний действительно, сам того не ожидая, подтолкнул бабушку к двери гроба. Смерть Екатерины II во многом лежала пятном на его совести. Считается, что пожилую императрицу постиг удар после неудачного сватовства великой княжны Александры Павловны к шведскому королю Густаву III. Жених, гостивший в Петербурге, неожиданно покинул город, не договорившись с принимающей стороной о вероисповедании невесты. Екатерина II тяжело пережила оскорбление и вскоре скончалась.

Но реально удар случился несколькими днями ранее и лишь наложился на события со сватовством. Свидетельница происходившего княгиня Варвара Николаевна Головина писала: «На одном из воскресных балов» императрице сообщили «о случае жестокости, проявленной Великим князем Константином по отношению к одному гусару. Он с ним ужасно обошелся. (Ударил солдата по лицу и выбил ему зубы. — О. Е.) Этот жестокий поступок был совершенной новостью для Государыни». Екатерина «до того была взволнована этим, что сделалась больна. Когда она возвратилась в свои внутренние апартаменты, с ней случилось нечто вроде апоплексического удара»[214]. Внук поступил в стиле незабвенного Петра III. Свергнутый супруг покарал императрицу из могилы. Несмотря на все усилия воспитателей, дурное семя прорастало.

Ответственности Константин морально не принял. Хотя, видимо, чувствовал ее. Поэтому везде, где только мог, говорил о пожилой Екатерине II дурно, бранными словами[215]. Таким образом, он отгораживался от собственного проступка. Если человек, которому нанесен ущерб, плох, то и вина уже как будто — не вина. Такая дремучая логика.

Так, через повивальную бабушку и ее желтый роброн, перекликающийся с желтым платьем графини из «Пиковой дамы», мы подошли к смерти Екатерины II. Ее, оказывается, тоже напугали до апоплексического удара, но не пистолетом, не прямым разговором, а поступком — проявлением отъявленной жестокости. Отсутствием милости, о которой она столько говорила, к которой столько призывала…

В петербургской повести на балу к Томскому и Лизе подошли три дамы с вопросом: забвение или сожаление? В самой сцене нет ничего примечательного — ответив на вопрос, Томский выбирал партнершу. Оставим пока в стороне третью спутницу, хотя ее явление необычно. Забвение или сожаление, иной перевод — сочувствие — дарили источники, бившие в Аиде.

Воды Леты или Забвения окружали зеленые кипарисы, из них пили простые смертные и забывали прошлое. Они обречены были скитаться в темноте и вспоминали дом, только когда живые лили на жертвенник кровь. Другой источник — воды Памяти или Флегетон — располагался под белыми тополями. Их пили посвященные тайных мистерий. Сохранив память прошлого, они попадали на елисейские поля — в Элизий.

Мы говорим о времени, когда аналогии с античными мифами были свойственны и для литературы, и для архитектуры, и для живописи, и для повседневного мироощущения людей, воспитанных в классической культурной традиции. Пушкин в «Прозерпине» 1824 года подробно изобразил Аид, отделив и даже противопоставив Флегетон Лете.

Плещут воды Флегетона,
Своды Тартара дрожат…
………………………………………………….
Мчатся, облаком одеты;
Видят вечные луга,
Элизей и томной Леты
Усыпленные брега.
Там бессмертье, там забвенье,
Там утехам нет конца.

Изобразив Екатерину II у озера напротив обелиска, Боровиковский поместил ее у вод Вечности. Она могла сказать: вот мои дела — и показать на памятник победам. Не кануть в Лету. К последней ее тянуло зеленое — кипарисовое — одеяние, оболочка, или грехи.

Тот же контекст и у встречи императрицы с Машей Мироновой на берегу озера. Однако, меняя цвет ее наряда с зеленого (кипарисового) на белый (тополиный), Пушкин делал Екатерину посвященной и указывал на воды Памяти.

Рассказ Смирновой-Россет о том, как император Николай I в день казни декабристов бросал платок в тот самый Царскосельский пруд, но прервался, вызванный курьером, показывает незавершенность действия. Возможность иного исхода. Которого и ждал Пушкин: «Еще таки я все надеюсь на коронацию: повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна»[216], — писал он 14 августа 1826 года Вяземскому из Михайловского.