Масонская проза

- Мы с Уиллом пришли, когда он уже вернулся домой. Я его не видел… ну смотрите, нас там не было с месяц, но я его с трудом узнал. Все морщины у него на лице углубились, а глаза дергались, словно адаптируются к нормальному освещению после взгляда во врата ада. Ну вы знаете это взгляд, он в наше время у многих[13]. Но какое же облегчение он почувствовал, завидев нас! И старуха тоже. Будь он собакой, он бы вилял не хвостом, а всем телом от носа до хвоста. Мы даже устыдились: не заслуживали мы этого, не наше в том было упущение, что его не осудили на пожизненное. И посреди обсуждения гравюр он вдруг возьми да закричи: «Я вас не виню! Я бы сам поверил не себе, а уликам!». Ну это, конечно, мигом растопило лед. И он нам рассказал, как чуть не наступил на труп Эллен той ночью – уже холодеющий. А тут я на своей машине, и я его окликнул, и он запаниковал, конечно. Вскочил на мотоцикл – и поминай, как звали, а совок обронил. И купил себе новый в идиотской попытке запутать следствие. Людей вообще-то вешают за такое. Когда мы с Уиллом впервые к нему заявились со своими сказками про Западный Викхем, он решил, что за ним уже установили слежку, а то, что Уилл перепутал карточки, только усилило его подозрения, ну он и скрылся. Никуда он не ездил, а спрятался у себя же дома в погребе, держа под рукой револьвер, чтобы когда придут с ордером, тут же вышибить себе мозги. И так целый месяц! Подумайте только! Погреб, свеча, стопка журналов по садоводству и револьвер, - вот и вся твоя компания. Я его спросил – зачем. Он и ответил, что никакой присяжный в мире не поверил бы его объяснениям. «Посмотрите глазами прокурора, - говорил он, - ну вот он я, мужчина средних лет с историей болезни, где указано, что был период утраты контроля поведения, а это всегда значит одно и то же – Бродмур[14]. И вот этот мужчина в шестидесяти милях от своего дома ночью в грозу находится на вершине холма. И после него там остаются труп девушки и как раз такое орудие, которым с наибольшей вероятностью могло быть совершено убийство. Я же прочел про совок в газетах. Вы же понимаете, чем все бы кончилось». Я его спросил, а чем он вообще таким там занимался, что только самоубийство могло его спасти от огласки. И он, представляете, отвечает мне, что сажал там саженцы. Я спрашиваю, краденые что ли? После всех беспокойств, что мы с Уиллом ему причинили, мы бы не стали на него за это доносить, само собой, не правда ли, Уилл?

- Да нет, конечно, - ответил Лемминг. – Одно лицо его чего стоило. Оно было… - Тут он назвал какую-то картину художника Гойи.

- Ну вот. А Уоллин отвечает: «Краденое проклято. Я там высаживал саженцы из своего сада». Что ты ему сказал, Уилл?

- Я спросил, конечно, что за саженцы. – Лемминг повернулся к Макнайту. – Это были нарциссы, красная жимолость и один сорт подбережника, гибрид. Он продолжил, и Макнайту пришлось пару минут только авторитетно кивать, пока Лемминг сыпал садоводческими терминами, продраться сквозь которые было делом заранее проигрышным.

- Садоводство – не моё, - вмешался Кид. – Но на юного мистера Уоллина его слова подействовали как заклинание. Он соскочил с темы самоубийства и весь отдался теме садоводства. Это вотчина Уилла, так что у меня было минут десять поразмыслить о его биографии, и потом я встрял с вопросом, а почему тогда он столько накручивает тайн вокруг всего этого дела. И он сразу отвернулся от Уилла, повернулся ко мне и снова заговорил заискивающе, как все пациенты, начал мне пересказывать свою историю болезни, о шрапнельной ране, отравлении газом, о гангрене. Он же больше года кантовался по больницам и нахватался там всяких словечек. Точь-в-точь ты, Сэнди, когда походишь по своим чертовым специалистам. И всё это время его глушили сильными обезболивающими, и от ран, и от защемления нервов, так что вообще удивительно, как у него мозги хотя бы отчасти встали на место. Он рассказал, что единственное, что его поддерживало всю войну и позволило выжить, - это любовь к садоводству. Он еще до  войны к нему душой прикипел, но там, даже в самой кровавой мясорубке на Сомме, он только цветочками и спасался и вообще всей этой ботаникой. А я вот – никогда. Я видел, что он говорит правду, но уже через минуту начал отгораживаться. Я сказал ему кое-что, и с него пот полил ручьями. Про свое самоубийство он рассказывал так, что и бровью не повел, а теперь поминутно стал лоб вытирать.