Масонская проза

 Тогда я сказал ему, что я не только терапевт, но и кое-кто еще, и Уилл тоже, так что он может с нами вести себя свободно. Это сработало, он стал всё честно рассказывать, по наугольнику и на уровне. И со страшной тоской в голосе. В последнем госпитале его особенно плотно пичкали болеутоляющим, и он думает, что там-то он и сбрендил. Он говорит, это длилось почти год, и ему кажется, он был совсем без памяти. Ну я его оборвал, потому что какая разница, что ему там кажется, давай продолжай про симптомы. Вы, пациенты, все друг на друга похожи. Он рассказывал, что над госпиталем кружили «Гота»[15], и это пугало персонал. И была там одна волонтерша, ну, я так понимаю, женщина, которая читала ему и рассказывала сказки, чтобы он не шумел. Он их полюбил, потому что все они, насколько он помнил, были про садоводство. Но когда ему полегчало, он начал слышать голоса – сначала шепотки, но они становились все громче и очень скоро превратились в постоянный крик, и они приказывали ему делать некоторые вещи. И он лежал там, дрожал и боялся, что сошел с ума. А он-то всего лишь хотел жить и не тужить, вернуться в свой садик. Выписался он, как он сказал, когда у него в голове уже весь генштаб ормя орал.

 В основном, голоса велели ему идти и сажать растения везде по пустошам. Ну он пострадал какое-то время, а когда вернулся домой в Митчем, стал повиноваться приказам, потому что на время, пока он сажал растения, голоса утихали. Но стоило ему сделать перерыв хотя бы на неделю, они начинались опять. Он парень методичный, купил себе мотоцикл и ящик, обтянул его клеенкой и стал ездить сажать свою ерунду повсюду на обочинах и пустырях. Сначала высматривал нужные места, просто колеся по округе, а потом приезжал снова – уже с саженцами. В ту ночь он приехал поработать в Ясеневом овраге и спустился до половины тропинки на склоне, где и напоролся на тело Эллен. Упоминание об этом его расстроило. Но мне-то что до его расстройства. И я вернул его опять к описанию симптомов. Смысл в том, что если отбросить все обстоятельства, то ему-то и в жизни ничего больше не надо, и всё у него прекрасно, любит он всё это сажать всей душой, но голоса в голове пугали его до смерти. Я его спрашиваю: а сильно они тебя пугали, когда ты в погребе с револьвером сидел? И он отвечает, что если вдуматься, то нет. Я ему тогда напомнил, что на кораблях, когда субмарины вокруг кружат, что-то никто морской болезнью не страдает.

- Ты забыл сказать, - напомнил Лемминг, - что он совершенно перестал лебезить и юлить, как только мы стали говорить на уровне.

- Это точно, - отметил Кид. – И настоял, чтобы мы остались у него ужинать, чтобы он мне дорассказал про симптомы. Ну как ты, Сэнди. Старуха его поддержала: она тоже перед нами лебезила все время, точно мы ей огромную услугу оказали. И Уоллин нам рассказал, что как представил себе, что на суде излагает всю эту историю про голоса в голове и ночные поездки сажать цветочки, прямо как Старый Мореход[16], так сразу понял, что ему оттуда дорога одна – в Бродмур. Он Бродмура боялся больше виселицы. Ну он все говорил и говорил про свои голоса, а я переспрашивал и возвращался к уже сказанному. Он говорил, их появление предвещал звук, как будто гнилые орехи давят, но списывал это на бомбежки и шум от них. Я опять ему напомнил, что мне до его выводов дела нет. Сами же голоса порой напоминали голос этой его волонтерши, но были в разы громче, и все это перемешивалось в его голове с ужасными наркотическими кошмарами. Там за ним, например, бегал улыбающийся пес, чтобы вылизать ему лицо, и он был как-то связан с книжками по садоводству, сам их читал что ли, и вот он лежал на больничной койке и ощущал, что у него вода под черепом и что она мешает его садовничеству и корнесбору, то есть выполнению приказов.

- Да, он так и сказал – «корнесбору», так уже давно не говорят, - вставил Лемминг. – Я это тогда отметил, Сэнди.