Масонская проза

- Раздался голос из Ламбета. Филин бы сказал повежливее.

- Давай-давай! – с энтузиазмом воскликнул Кид и добавил, повернувшись ко мне:

- Булыжник бесподобен в роли Филина. Давай, слушаем. И тут сэр Томас Хорриндж, которого слабо знакомый с ним человек вряд ли мог заподозрить в пристрастии к салонным номерам, заговорил, в точности подражая голосу главы клиники Святого Пегготти:

- Гос-спода, мы в нашей специа-а-альности можем быть кем угодно, но не И-и-е-е- го-о-овой. Как ни странно это звучит, мы не И-и-е-е-го-о-ова.

В эти несколько секунд перед нами как живой возник натуральный сэр Джеймс с его извечной позой египетского сокологлавого бога, брезгливо поджатыми губами и словно примерзшими к бокам руками.

- Мне надо было догадаться, - продолжал Булыжник, приняв положенные похвалы, - я же ему ассистировал. Уилки бросили в самую бойню, и для него лично это был перебор.

- Почему? – глуповато поинтересовался я.

- Пусть Робин расскажет, - ответили мне, - он там был. И Кид пустился в пространные воспоминания, словно глядя в прошлое полуприкрытыми глазами.

- Попав на фронт, или решаешь ничего не делать, или делаешь в десять раз больше, чем можешь. Если что-то делаешь, набираешься опыта. Если не делаешь, он сам приходит. И в любом случае помогай тебе бог. Сортировочную станцию нужно ставить у железнодорожного узла, так? Ну чтобы своевременно эвакуировать. Это значит что? Это значит эшелоны и передвижения. А это, в свою очередь, означает бомбежки, так? А на самом деле? А на самом деле берутся две солдатские палатки[22], соединяются, пол выстилается старым брезентом. Потом к потолку над каждым операционным столом привешивается ацетиленовая горелка, твой анестезиолог держит наготове свою дурь и салфетки[23], сестры и санитары становятся вокруг тебя, раскладывают столовые приборы, - и всё, вы готовы к приему гостей. Они все уже рассортированы и помечены каким-то бедолагой прямо под обстрелом, – я тоже им бывал, - и дежурный офицер направляет к тебе тех, кому повезет, как ему кажется. В этот момент Джерри пускает газы, чтоб у тебя рука потверже была. Ну и кто-то рядом блюет.

 - Это уж обязательно, - добавил Булыжник.

- И пошла работа. Надо принять решение, что ты будешь сейчас делать, как только пациент оказался перед тобой на столе, потому что там очередь. Обычно начинаешь с большой кучи полутрупов с идентичными огнестрельными травмами головы – шрапнель по каскам, вдавленные. Потом идут осколочные, от мин пять-и-девять, это гастро. И все приходится осматривать самому и самому же принимать решения. Одного со стола – другого на стол. И так пока не рухнешь.

У меня самая долгая смена была три с половиной дня, по четыре часа сна в промежутках, это было сразу после второго наступления под Вермюзендалем в шестнадцатом. Последнее, что помню, перед тем, как рухнуть за ящики, - это как старина Утёнок Рутвен споласкивает свои жирненькие ладошки из чайника и крякает: «Пятнадцать минут! Святый Боже! Пятнадцать минут per capita![24]». В Лондоне он был последней инстанцией по трепанациям, а туда приехал поучить молодняк, как их делать. В своем лондонском театре и со своей спаянной командой он считал, что час с четвертью – неплохое время на одного пациента, но за соседним столом команда из Беркли потрошила по четыре человека в час пять часов подряд.

- Уж коли вспомнили о Рутвене, - вставил Булыжник, - ты слышал, что он сказал, когда австрашки вломились в ателье модистки в Амьене, прямо перед маршем на Виллер- Бретоннё, и все переоделись в платья и юбки? Ему пришлось потом троих буквально вырезать из подвязок и оборок. С пациентами с Харли-стрит мистер Рутвен наверняка себе таких высказываний не позволял, но нам тогда понравилось, смеялись.

 Кид продолжал: