Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Белый нередко использует в «Воспоминаниях о Блоке» такие определения, какие в других его мемуарах, как правило, служат для создания обобщенного портрета символиста-соловьевца, провозвестника зорь. Такие портреты часто предстают как «мы». «Мы» включает сильный компонент «я»: «мы» в значении «я и такие, как я». Так Белый использует собирательное «мы», говоря от имени символистов: «<…> мы никогда не были “словесниками”, фетишистами слова как такового, а именно диалектиками смыслов, то есть символистами <…>»[467].

Период после первой волны энтузиазма рисуется Белым как растерянность от того, что предчувствия не сбывались, как разочарование в идеалах и отказ от действия. В этой картине тоже находится почетное место для тех же «мы», хотя слово отсутствует: «Увы, действия – не воспоследовало; и “теургический” пыл символизма сменился впоследствии снегом и пеплом “эстетики” <…>»[468].

Под теми, чей «теургический пыл» остыл, подразумеваются здесь в первую очередь Блок и Белый: это к ним отсылают «снег» (снег и метель блоковской «Снежной маски») и «пепел» (название второго поэтического сборника Белого), сменившие прежнее золото в лазури. Блок и Белый объединены этим их прямо не упоминающим суждением в одно, в некое однородное начало, представленное и одновременно завуалированное конструкцией, которая подчеркивает его анонимность и не– дифференцированность. В этом заявлении, как в капле воды, отражается характерная для «Воспоминаний о Блоке» тенденция слияния образов Белого и Блока в нерасчленимое целое.

Осознание Белым своей многоликости в той или иной мере присутствует во всех его мемуарных текстах, поэтому вряд ли можно говорить о бессознательном расщеплении Я на составляющие. Расщепленность протагониста и полифоничность мемуаров Белого можно связать с его идеей об индивидууме как «коллективе». Такая «коллективизация образа»[469] представляется важным вариантом его приема слияния, объединения Я с не-Я.

Эта идея реализуется двояко. С одной стороны, распадение Белого на ряд противоречивых личностей, их автономизация и персонализация уже как других персонажей, выступающих под масками Брюсова, Мережковского, Иванова, а чаще всего Блока, ведет к появлению «коллектива» разнообразных олицетворений Белого. С другой стороны, Блок и другие спутники жизни Белого появляются не только как овеществление ипостасей Белого, но также и в качестве самих себя. Например, Блок узнается не только как Белый, но и как сам Блок. Иногда они своим присутствием каждый по-своему способствуют более рельефному выявлению той или иной грани Белого. Речь идет о группе важных персонажей, каждый из которых своим взглядом, воздействием, влиянием на Белого вызывает к жизни специфический модус его самовыражения. В этой общности каждый является как бы зеркалом, в котором Белый отражается, в которое пристально всматривается, чтобы получше разглядеть себя. Слияние в смысле отождествления себя с другими дополняется обменом импульсами и динамичным взаимодействием с другими.

В «Воспоминаниях о Блоке» наиболее интенсивное и творческое общение Белого, задающее развитие характера и мотивирующее организацию повествования – с Блоком. Взятый в «неразложимом комплексе» с Блоком, Белый воспринимает его по-разному, что позволяет увидеть Блока в разных ракурсах, в движении, делает его образ объемным и диалектически осмысленным. Но подвижная точка зрения позволяет не только Блока увидеть с разных сторон. Построение воспоминаний таково, что благодаря смещающемуся видению Блока и сам Белый, в зависимости от того, каким в тот или иной момент предстает ему Блок, оборачивается разными своими сторонами. Блок-брат, Блок-двойник, Блок-оппонент вызывают в Белом разные реакции и позволяют материализоваться различным его образам – то брата, то двойника, то оппонента. Белый хорошо сознавал такую роль другого в своей жизни и самосознании и много раз, в различных текстах, пытался интерпретировать теоретически свою способность меняться в зависимости от очередного влияния. В «Воспоминаниях о Блоке» он придает своим размышлениям на эту тему тональность, если воспользоваться его собственным выражением, «душевности» и рассуждает в теургических и мистериальных категориях: