Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Нелепые мистики, ожидающие Пришествия, девушка, косу (волосяную) которой считают за смертную косу, которая стала «картонной невестой», Пьеро, Арлекин, разрывающий небо, – все бросилось издевательством, вызовом <…> <…> вместо души у А. А. разглядел я «дыру»; то – не Блок: он в моем представлении умер <…>[477].

Отказ от мистического полета в трансцендентное и его осмеяние представляет Белый как признание Блоком «темноты» и распространение этой темноты на других, прежде всего на Белого:

<…> да, к А. А. я прислушивался.

И натыкался на нечто, невнятное, устрашающее; на точку сомнений; сомнения таил он, казался нам рыцарем; был – уже нищий; уже без «пути» <…> он не видел уже объективной духовной зари; и он видел, что мы отходили в пределы: нарисовали себе свое небо; папиросную бумагу, которую прорывает легко арлекин в «Балаганчике»[478].

Такую театрализацию, прыжок в «папиросную бумагу», пародийно приземляющий общие для них обоих надежды о прорыве в трансцендентное, в 1906 году Белый воспринимает как откровенное предательство: «Я “клюквенный сок” не прощал ему годы: “скептическую иронию” над собою самим»[479]. Это находится в определенном противоречии с тем фактом, что в письме Блоку от 19 августа 1903 года Белый сам создает балаганный образ мистического прыжка в картонную бездну – за три года до блоковского «Балаганчика»:

Всякой дряни «ноне» бродит «чертова тьма», малюет на полотне «райские прелести», и многие из Ваших петербуржцев никак не способны отличить светящееся изнутри от намалеванного (говорят, кто-то желал полететь в бездну «вверх пятами», а наткнулся на протянутый картон, где оные страсти были старательно разрисованы… Очинно удивлялся…)[480].

Центральный образ блоковского «Балаганчика», до глубины души возмутивший Белого, как видим, совпадает с образом, нарисованным самим Белым тремя годами раньше. Встретив у Блока свой собственный профанный жест и увидев его как бы со стороны, Белый приходит в праведное негодование по поводу и жеста, и его сегодняшнего носителя, не желая себя в этой пародии на сакральное узнавать, но возможно, все-таки узнавая – и поэтому еще с большим жаром дистанцирует себя от нее, придает ее анафеме. Скорее всего, Белый таким образом мистифицирует не столько читателя, сколько самого себя, свое superego.

Перенос вины с себя на другого и объективация своей вины в другом, осуществляемые путем подмены, особенно явственно проявляются в следующем отрывке из «Воспоминаний о Блоке», описывающем Шахматово за полгода до «Балаганчика»:

Свершалася драма души: погибала – огромная «синяя птица»; Прекрасная Дама – перерождалася в Коломбину, а рыцари – в «мистиков»; розоватая атмосфера оказывалась: тончайшей бумагой, которую кто-то проткнул; за бумагою открывалось ничто.

Это все показал «Балаганчик», написанный через полгода. Да, вот – нашел слово я: что меня возмущало? То именно, что горенья недавнего Блока, которые образовали союз с ним, теперь отражалися в нем «Балаганчиком». «Балаганчика» – не было, правда, еще, но «Балаганчик» мы чуяли (он – писался в душе) <…>[481].