Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Общий для обоих кризис столь заметно маркирован беловским «золотом в лазури», что очевидно: Белый наделяет образ Блока своей собственной эволюцией и своим собственным кризисом жизнетворческих устремлений. Белый предоставляет Блоку вести ту общую для обоих линию, которая отходит от идеалов «зорь» и «Прекрасной Дамы» и опускается в сниженный безверием и иронией профанный регистр.

Представляется, что Белый, жестко критикуя эволюционирующего в направлении тьмы и распада Блока, критикует то, что подчас ему было неприятно в себе самом, своем развитии и в собственной измене «зорям».

Обратим внимание на то, что «Почему я стал символистом…», «Начало века» и «Между двух революций» эксплицитно посвящены во многом отходу самого Белого, а не Блока, от идеалов жизнетворческого символизма. В них Белый откровенно рассказывает о своем, а не чьем-то еще, кризисе. В «Начале века» это представлено так:

Бессилью противополагал я жизненную уверенность в том, что полеты – будут, что помощь – возможна и что надо «связать» руки всем искателям новых путей; я – цитировал Блока:

…вместе свяжем руки, –
Отлетим в лазурь!

В 1902 году я полагал: всенепременно «свяжем», т. е. будет коммуна новаторов; и – полетим; в 1904 году я сам полетел кувырком, но не в лазурь: в пыль и в пепел[474].

В «Воспоминаниях о Блоке» тенденция переноса своих качеств (а точнее, своих минусов и проблем) на других очень сильна при изображении Блока и его развития, она проявляется на протяжении большей части воспоминаний. Прием подмены, существенный для построения «Воспоминаний о Блоке» и наиболее характерный именно для этого текста, встречается иногда и в других мемуарах Белого, хотя не играет в них той же структурообразующей роли. В «Начале века» Белый обрушивается на иронию как на пагубную стихию, присущую Блоку и отравившую все лучшее в нем и его поэзии:

Причина иронии – некий толчок, отшибавший А. А. от него самого; отшибал в нем сидевший «остряк», полагающий: «In vino veritas».

С крупным знакомимся по мелочам; запах яда, его погубившего, я раз унюхал в нем: вскоре же; грани меж юмором и меж иронией неуловимы; а я – уловил[475].

Блоку с его тлетворной иронией Белый противопоставляет себя как убежденного противника иронии. Удивительно, если принять во внимание, что творчеству Белого ирония присуща в гораздо большей мере, чем творчеству Блока. Упрек в непростительной ироничности исходит от автора множества иронических сочинений, в их числе «Симфонии (2-й, драматической)», построенной всецело на иронии и пародийном смешении «сфер». В том же «Начале века» Белый указывает на иронию как соль своей симфонии:

<…> сатирический смысл: синтез черт, которые я подмечал у окружающих меня чудаков и мистиков <…>. Из «Симфонии» образ Сергея Мусатова – образ заостренного, окарикатуренного до сектанта соловьевца <…>.

<…>

Иронию вышедшей в 1902 году «Симфонии» даже отметил публицист «Русских ведомостей» Игнатов <…> иронию эту отметил позднее и Блок.

Но иронической ноты «Симфонии» не понимала профессорская Москва <…>[476].

Время от времени Белый производит тройную операцию по преобразованию Блока в носителя свойства Белого: расщепляет свой образ, вычленяет одну из его составляющих и, наконец, объективирует ее в образе Блока, тем самым всецело от своей ипостаси отстраняясь и отталкиваясь от «другого», от не-Я.

В «Воспоминаниях о Блоке», где подмена является одним из основных приемов повествования, самым непростительным шагом Блока на пути профанации запредельного Белый изображает написание им «Балаганчика», в котором аргонавты-соловьевцы выведены как нелепые мистики и вечная женственность осмеяна. О своем впечатлении от «Балаганчика» он рассказывает как о шоке, вызванном изменой старшего брата: