Читаем Мастер серийного самосочинения Андрей Белый полностью

Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Коннотации, отсылающие к Христу, крестному пути и распятию, крайне важны для образа Коробкина. Они связаны с серией христоподобных образов в самоописаниях самого Белого. Изменения в мировосприятии профессора, кульминирующие в сцене его самопожертвования, символизируют этапы крестного пути; пытки ассоциируются с распятием. Явление истерзанного, как снятого с креста, Коробкина, проносящегося в медицинской карете по городу, подается почти как новое, в Москве ХХ века, пришествие Христа, снова пострадавшего за человечество во искупление его грехов:

– Возможно мне «это»!

– Пусть всякий оставит свой дом, свою жизнь, свое солнце: нет собственности у сознания; я эту собственность – сбросило![423]

Аналогия с Христом, задолго до пыток намечавшаяся в репетициях распятия, выходит на поверхность и становится явной. Очевидно и ее происхождение – ощущение Белым своего тяжкого креста.

Эволюция образа Коробкина, вопреки ожиданиям, приходит не к полному, а лишь к частичному замещению черт отца чертами сына и к их сосуществованию в сложносоставном художественном единстве. Становясь, подобно сыну, мучеником, герой не перестает быть, подобно отцу, ученым. Осуществляется художественная конвергенция двух серий – серии протагониста и серии антагониста, конвергенция двух сквозных линий прозы Белого – линии младшего и линии старшего.

Глава 3
Версии «Я» в воспоминаниях

Мемуары Белого дополняют и в известной мере объясняют его автобиографические художественные произведения. Лишь те и другие взятые вместе составляют полную автофикциональную серию Белого. Мемуары, по моему мнению, в чем-то лучше, чем романы, иллюстрируют некоторые стороны серийности в творчестве Белого – такие как изменчивость Я, подвижность перспективы, интра– и интертекстуальная серийность. К тому же в мемуарах отчетливее просматривается известное, но до сих пор не концептуализированное явление, которое я называю взаимной несовместимостью элементов серии (исключающие друг друга описания).

Не менее интересно прочтение воспоминаний Белого с позиций автофикшн. Интересно в двух, можно сказать, противоположных смыслах. С одной стороны, воспоминания написаны языком отличным от языка его художественных произведений. Было бы натяжкой сказать, что в мемуарах автор следует одному из главных стилистических рецептов автофикшн: симулировать бессознательный дискурс. Это, казалось бы, выводит их за пределы жанра. С другой же стороны, автофикшн, то есть жизневымысел (не путать с жизнеописанием), предлагает самое убедительное оправдание Белого в отношении расхождений его воспоминаний с фактами: постулирует, что фактологическая автобиография исключает бессознательное, значит, делает повествование неполным, т. е. искаженным. Восприятие, отражающее бессознательное, провозглашается привилегированным в автофикшн, и нечто подобное мы находим у Белого в мемуарах – он описывает события превращенными в факты своего сознания и подсознания. Это выражение жизневымысла. В мемуарах Белого ясно прослеживаются приемы, которые заинтересовали бы психоаналитика, такие как передача Другому своих проблем или отождествление себя с Другим, например, слияние с Блоком.

В задачу мою не входит подробное исследование психологической и биографической сторон жизни автора, хотя я могу их касаться, когда они имеют отношение к той или иной особенности повествования. Основной предмет моего внимания – не биографические предпосылки мемуаристики Белого, а их текстуальный результат, та форма, которую он придавал своей жизни в процессе самосочинения, всякий раз создавая из нее систему того или иного текста. Вопрос правдивости его мемуаров в традиционном смысле, разумеется, тоже специально не рассматривается. В частности, не имеет прямого отношения к целям моей работы вопрос о том, насколько обоснованным было наделение героев его мемуаров, чаще всего Блока, теми или иными качествами.

Содержащийся в мемуарах вымысел многое говорит, точнее, «выдает», об их авторе. Ходасевич в рецензии на заключительный том воспоминаний Белого («Между двух революций») замечает: «<…> Белый фантазирует <…>. О новом томе приходится сказать, что он очень много дает для понимания самого Белого, еще больше – для понимания беловской психологии в предсмертный период, но по существу содержит неизмеримо больше вымысла, нежели правды»[424]. Ходасевич определенно не одобряет «полуправды и неправды» воспоминаний, но видит возможность прочесть в них «очень много» ценного для понимания человека, который их написал. Мемуары больше говорят о Белом, чем о былом.