Материя

Они остались в одиночестве на мостках. Другие занимались делами или спали. Орамен проснулся в своей наскоро разбитой палатке – сделанной из того же материала, что и занавеси, закрывавшие леса, – и пришел сюда поговорить с существом, которое называло себя Безымянный. Здесь он нашел Савида, который парил в воздухе перед светло-серым «окном» Саркофага.

– Он есть мы. Внешняя форма не имеет значения.

– Вы спрашивали у него – на самом ли деле вы его потомки?

– Этого не требуется.

Орамен встал:

– Тогда я спрошу.

– Это не может быть уместно, – сказал Савид Орамену, который встал перед Саркофагом.

– Безымянный, – сказал Орамен, снова располагаясь ближе фокусной точки.

– Орамен, – раздался в ответ шепот.

– Окты – твои потомки?

– Все – наши потомки.

«Это что-то новенькое», – подумал Орамен.

– Но окты в большей степени, чем остальные? – спросил он.

– Все. Не спрашивай, кто больше, кто меньше. Но теперь – без моей памяти, без моих способностей – я даже не могу сказать. Те, кто называет себя Наследниками, верят в то, во что верят. Я чту их и чту их веру, которая ничуть их не умаляет. Что касается правомерности их веры, это другой вопрос. Я есть Мантия. Если они – те, кем зовут себя, то это моя родня, пусть и очень отдаленная. Я не могу выносить суждения, пребывая в незнании. Восстановите меня в моей истинной сущности, и, возможно, я буду знать. Но и тогда – кто может сказать? Я провел здесь столько времени, что, пока я спал, успели прийти и уйти целые империи, виды и типы, панпланетарные экосистемы, солнца короткого цикла. Откуда мне знать, кто вырос в нашей тени? Ты спрашиваешь того, кто находится в неведении. Спроси меня снова, когда я обрету знание.

– Что ты будешь делать, когда тебя восстановят?

– Тогда я стану тем, что я есть, буду видеть то, что видимо, и делать то, что надлежит делать. Я есть Мантия, и, насколько мне понятна суть вещей, я – последний. Все, что мы собирались делать, либо уже сделано, либо уже не стоит того. Мне придется определиться со своими будущими действиями. Я могу быть только тем, чем был всегда. Я надеюсь увидеть то, что осталось от нашей великой работы, от пустотелов, и увидеть то, что можно увидеть в галактике и за ее пределами, признавая, что необходимость в пустотелах уже отмерла. Все изменилось, и я могу быть только диковинкой, реликтом, выставочным экспонатом. Возможно – примером или предупреждением.

– Почему предупреждением?

– Где теперь мой остальной народ?

– Исчез. Если только мы не впадаем в неправедное заблуждение. Совсем исчез.

– Значит – предупреждением.

– Но все народы исчезают, – тихо сказал Орамен, словно объясняя что-то ребенку. – Никто не остается на сцене долго. Продолжительность жизни одного народа – меньше жизни звезды. Жизнь продолжается, постоянно меняя свои формы. Стараться сохранить конкретный вид или народ – неестественно и пагубно. Существует нормальный, закономерный путь развития для людей и цивилизаций, и он заканчивается там же, где начинается, – в земле. Даже сарлы знают это, а ведь по меркам большинства цивилизаций мы – варвары.

– Тогда мне нужно больше узнать о том, как мы исчезли, как исчез я. Был ли наш конец естественным, нормальным, был ли он если не естественным, то заслуженным? Я пока еще не знаю, почему я здесь. Почему я сохранился? Может, я был особенным, прославленным? Или излишне ординарным, способным представлять всех сразу? Я не помню за собой никаких пороков или добродетелей, а потому не могу считать, что меня избрали за великие достижения или за дурной поступок. И тем не менее я здесь. Я хочу знать почему. Я надеюсь вскоре выяснить это.

– А если выяснится, что ты – совсем не то, что думаешь о себе?

– Почему я должен быть чем-то другим?

– Не знаю. Столько всего подвергается сомнению…

– Дай я покажу тебе, что я знаю, – пробормотал голос. – Ты не против?

– Покажешь?

– Если не возражаешь, встань снова туда, где мы можем общаться наилучшим образом.

Орамен помедлил.

– Ну хорошо, – сказал он, отодвинулся назад, нашел квадрат, начертанный на досках, потом оглянулся, увидел плавающего поблизости Савидиуса Савида и снова повернулся лицом к светлому пятну на поверхности Саркофага.

Эффект, казалось, проявился быстрее, чем в прошлый раз. Очень скоро Орамен снова почувствовал странное головокружение. За мгновением кажущейся утраты равновесия наступило ощущение невесомости и беззаботности, а потом дезориентации – он не понимал, где он и кто.

А потом он уже знал, кто он, где и когда.

Он снова находился в той странной залитой солнцем комнате, как тогда, когда все прошлые воспоминания пронеслись перед ним. Кажется, он сидел на причудливом деревянном стульчике, а снаружи ярко сияло солнце, слишком ярко, чтобы разобрать в подробностях пейзаж за дверью.

Странная апатия охватила его. Он чувствовал, что надо бы набраться сил и встать со стульчика, но ему совсем не хотелось. Было гораздо приятнее просто сидеть и ничего не делать.