Мавританская Испания. Эпоха правления халифов. VI–XI века

– Я дитя отца-язычника, – призналась Флора, – и когда-то ты со мной жестоко обошелся, потому что я отказалась отречься от Христа. Потом я проявила слабость и спряталась, но сегодня, исполненная веры в моего Бога, я тебя не боюсь. И я утверждаю так же твердо, как и прежде, что Христос – Бог, и объявляю вашего так называемого пророка прелюбодеем, обманщиком и разбойником!

– Что касается меня, судья, – продолжила Мария, – я сестра одного из шести героев, которые погибли на эшафоте, потому что высмеяли вашего лжепророка. И я также заявляю, что Христос – Бог, а ваша религия – порождение дьявола.

Хотя обе девушки заслуживали смерти, кади, вероятно тронутый их молодостью и красотой, сжалился над ними. Он попытался заставить их отказаться от своих слов и, даже когда понял, что его усилия тщетны, не отправил их на эшафот, а заключил в тюрьму.

Там они сначала оставались стойкими и несгибаемыми. Они молились, постились, пели церковные гимны и предавались аскетическим размышлениям. Но со временем их мужество было поколеблено долгим заключением, уговорами тех, кто пытался спасти их, и, главное, угрозами судьи, который, зная, что они боятся бесчестья больше, чем смерти, обещал, если они не отступятся, обречь их на проституцию. Только Евлогий их поддерживал. Ему пришлось нелегко. Подталкивать к смерти на эшафоте ту, к которой его сердце пылало невысказанной любовью, – такая задача была бы не по душе даже самому упрямому мракобесу. И все же он не пытался разубедить Флору или ослабить ее решимость. Он использовал все свое красноречие, чтобы укрепить смелость девушки. Его слепой фанатизм достоин осуждения или жалости, но при этом не следует поспешно называть его холодным и бесчувственным человеком. Несмотря на внешнее спокойствие, за которым он скрывал душевные муки, его сердце разрывалось от боли. Снова пробудились импульсивные стремления пылкой и впечатлительной души. Любовь – если так можно назвать духовную связь, объединявшую его с Флорой, – боролась с совестью. Тем не менее Евлогий был способен пожертвовать всем делу, которому служил, и постарался подавить сердечные порывы. Не желая показывать горе, он предался лихорадочной деятельности. День и ночь он читал и писал. Он сочинил трактат, убеждающий Флору и ее подругу, что нет ничего более достойного, чем мученичество. Он завершил «Книгу памяти святых» и послал ее Альваро для доработки. Он написал длинное письмо своему другу Вилиезинду, епископу Памплоны. Он даже нашел в себе достаточно спокойствия и беспристрастности, чтобы написать трактат о просодии. В нем он стремился пробудить дремлющий патриотизм сограждан, привить им вкус к древней литературе, которая в городе, давшем жизнь Сенеке и Лукану, должна считаться национальным достоянием. Духовенство при вестготах считало, что нельзя срывать или восхищаться цветами, которые не были орошены крещенской водой. Но Евлогий верил, что в литературе римлян нашел весомый противовес арабской литературе, которой были увлечены жители Кордовы. Ему уже повезло спасти для них латинские манускрипты, содержавшие труды Вергилия, Горация и Ювенала, которые он обнаружил в Наварре. Полный пренебрежения, который выказывали все люди со вкусом, к ритмическому стиху, он желал познакомить соотечественников с научными правилами латинской просодии, так чтобы они могли подражать образцам века Августа.