Меч и Крест

«Пятнадцать лет бесплодных поисков. Пятнадцать лет, которые не принесли покоя моей душе и сердцу. Пятнадцать лет, в течении которых, надеясь что мой сын жив, я год за годом оплакиваю его, и ежедневно молю Бога о ниспослании ему здравия и удачи, тешу себя надеждой, что всё-таки, хоть перед самой кончиной, я увижу и обниму его».

Не добавляло Олафу уверенности и оптимизма, и полученное после взятия Галерии прозвище Дерьмолаза. В лицо, конечно же, никто не осмеливался так называть его, но шёпот и смешки за спиной, всё-таки больно задевали.

«Вот уж вляпался, на старости лет, старый дурень. По самые уши вляпался».

Подошедший слуга, позвал господина обедать, и Олаф, встав со скамьи, проследовал в дом. Помолившись перед большим распятием на стене, подождав, пока домашний священник прочтёт молитву, благословляя пищу, Олаф сел за стол, но не притронулся ни к еде, ни к вину.

«Видимо, я не достаточно усердно молюсь. Господь Бог наш, не слышит мои мольбы. Грешен я, грешен. Каюсь. Неоднократно нарушал я заповеди Господни… Ох, грехи наши тяжкие. Надо, надо идти в монастырь, чтобы постами и молитвами… Чтобы, хоть раз ещё, увидеть Бьёрна».

Олаф вновь смахнул набежавшую слезу, и прочёл молитву обращённую Деве Марии.

«Жоффруа, отлично справляется в Бриане, значительно расширив наш родовой феод. Надо же, у него уже своих четыре сына и две дочери… Если не Бьёрн, то Жоффруа продолжит наш род, не дав ему захереть. Маркус, набожный святоша, настоятель монастыря! Кто бы мог подумать!? Приближен и обласкан Робертом, один из его советников и доверенных лиц. А Одо, сын Рейнольда? Я видел его в сражении под Мельфи, и мне казалось, что я вижу себя в молодости. Тоже Бриан, плоть от плоти».

Так размышляя, старый барон Олаф Бриан, встал из-за стола, и проследовал в свои покои, где устало, кряхтя и охая, лёг на кровать.

Глава вторая

Бьёрн очнулся, когда маленькая ящерица, своими горячими лапками, пробежала по его лицу.

Он пошевелил головой, которая отозвалась звонкой и острой болью, дёрнул рукой, и с трудом разлепил слипшиеся от засохшей крови веки. Затекшее тело, от макушки до пяток, ныло и болело единым куском боли. Глядя на висевшую прямо над головой большущую луну, на усыпанное звёздами небо, он некоторое время собирался с силами, а потом попробовал сесть. С третьей попытки, прикусив губу чтобы не вскрикнуть и не застонать, ему это удалось. Подождав, пока радужные круги исчеснуть из глаз, не пройдёт слабость и тошнота, он, осторожно поваричивая голову, огляделся.

Вдали, под горой, озаряя небо отблесками больших костров, разбили лагерь берегваты. Оттуда доносились громкие крики, песни, стенания и плач. «Мертвяков своих хоронят». Всё пространство до лагеря, было усеяно телами павших. Обожравшиеся плоти птицы, усеяли ближайшие деревья, уступив своеобразное пиршество другим падальщикам – гиенам и шакалам. По краю поля битвы, светя в темноте зелёными глазами, бродила рысь, обнюхивая тела. С гор раздавалось рычание льва. А при свете факелов, обирая тела мертвецов, снимая с них доспехи и одежду, собирая монеты, драгоценности и оружие, добивая раненных, бродили двуногие хищники – женщины и дети берберов.

До жути, до боли хотелось пить. Во рту стоял стойкий привкус железа, признак большой кровопотери и обезвоживания организма. «Должна быть вода, должна». Он помнил, что бурдюки и меха, они наполнили утром, а после полудня на них напали берегваты. Он провёл рукой возле себя, и первое на что наткнулся, была рукоять длинного, с локоть, и тонкого кинжала. «Ха! Теперь, псы, живым вам меня не взять» – и Бьёрн злобно посмотрел в сторону пляшущих и расплывающихся в глазах факелов. И тут он только увидел, что ящерица, которая своими лапками, вырвала его из забытья, и не подумала никуда убегать и прятаться, а сидит, на валяющемся на земле шлеме, и смотрит на него своими маленькими глазками, иногда высовывая свой раздвоенный язычок. «Что, ждёшь, когда подохну? Хрен, тебе!» – и он взмахнул кинжалом, чтобы прогнать свидетеля своей слабости и беспомощности, желая, чтобы никто, своим присутствием, не омрачал последние мгновения его жизни. К его удивлению, ящерица не убежала, а отскочив в сторону, продолжала смотреть на него. «Что за… А ну, пошла прочь!» – и он вновь пуганул её кинжалом. Но, едва не вскрикнув от боли в раненном плече, от боли, терзавшей голову, едва не потеряв сознание, он, прикусив губу, вновь повалился на спину. Сколько он так лежал, собираясь с силами, Бьёрн не помнил. Звёзды плясали у него перед глазами, и он не мог по ним определить, сколько времени прошло.

Опираясь на загнанный в землю кинжал, он снова сел. «Твою мать!». Ящерица ни куда не делась, а продолжала сидеть рядом и смотреть на него. «Ну и сиди, ну и смотри. Хрен с тобою. Смотри, как умирает нормандец Бьёрн… Что за чёрт?!». Тут он только разглядел, что ящерица сидит на бурдюке. Превозмогая боль и головокружение, с отчаянным упорством, он пополз, стремясь достать этот бурдюк. «Есть там, хоть капля воды? Хоть, капля!» – как молот стучало у него в голове.