Меч и Крест

– Где? Это? Это дом бедняка, гончара Мусы. Живёт он, со своей дочерью Ламией. Этот нечестивый Муса – был зимми (иноверец), а стал мувалладом (муваллады или мосарабы (букв. ставшие арабами – христиане принявшие ислам). Никому не хочется платить джизью (джизья – подушный налог с иноверцев), и многие из них перенимают нашу веру, и якобы чтят Аллаха и поклоняются пророку Мухамеду. А сами, по ночам, тайно молятся своим призренным богам! Я сам видел, как в хижине этого неверного, этого Мусы, почти до рассвета горел свет! Зачем истинно правоверному, жечь свечу до рассвета? Вот! И я тоже говорю! Молится он тайно своему христианскому идолу! Этот Муса, вообще, тёмная лошадка! Отродью шайтана – христианам, запрещено жениться на наших правоверных женщинах. А этот Муса? Обольстил и соблазнил женщину из хорошего рода, не иначе как колдовством, и женился на ней! Конечно, он принял истинную веру, но я уверен, продолжает тайно поклоняться своему распятому богу. Жена его умерла при родах, дочери Ламии, две зимы тому, оспа выела глаза. Видать Аллах не простил им этой греховной связи и карает нечестивых…

Бьёрн, в бешенстве, схватил торговца рыбой за шею, и едва не свернув её, прорычав нечто свирепо-невразумительное, отшвырнул того прочь.

Глава двенадцатая

Возле развалин старинного римского театра он нашёл подходящий караван-сарай, где к услугам посетителей, были чистые и не пыльные ковры, без клопов и блох, чайхана для приёма пищи, и традиционная баня. Здесь он и поселился, и теперь каждый день, ходил к дому Мусы, любоваться и слушать божественное пение Ламии. А девушка, словно чувствуя его ежедневное посещение, пела ещё прекраснее, звонче и ярче. В один из дней, она подняла вверх свою тонкую ручку, и солнце блеснуло на подаренном Бьёрном браслете. А когда она улыбнулась, Бьёрн был вне себя от восторга! Он готов был скакать и прыгать прямо здесь, посреди улицы! Схватить Ламию, обнять, крепко прижать к груди, нести её хоть на край света, и целовать, целовать, целовать, её прекрасные уста, щёчки, глаза!

Он помнил слова своего дяди Рейнольда, и до поры, до времени, целиком и полностью, был с ними согласен и поддерживал их. Но видимо, в жизни каждого мужчины, наступает период, когда он задумывается о женщине, о женитьбе, о своей собственной семье, своём доме, о своём собственном очаге, о наследниках рода и продолжателях дела.

И для Бьёрна такой период настал.

Он, которому было уже более сорока лет, он, много чего переживший в жизни, повидавший горе, страдание и смерть, робел как прыщавый юнец, когда наконец-то решился наведаться в дом гончара Мусы и поговорить с ним.

Бьёрн долго не решался начать разговор, стоял и мялся, рассматривая нехитрый товар гончара, выставленный на прилавке у дома. Всё-таки, он нашёл в себе силы, и медленно, подбирая слова, начал трудный разговор:

– Уважаемый, вот уже много дней подряд, как ваша дочь, услаждает мой слух своим божественным пением, а её красота, пленяет мой взор. Я хотел бы… Хочу… Взять вашу дочь в жёны.

Муса с испугом, и в то же время с осторожным любопытством, смотрел на этого здоровяка-туарега, окидывая взглядом его высокую и могучую фигуру, широкие плечи, голубо-синее глаза, смотревшие прямо на него, богатую одежду, меч, в обшитых золотом ножнах, и сам, не знал, что и сказать.

– Мы живём не богато… – пролепетал он, жестом руки, по закону гостеприимства, приглашая гостя в дом.

– Я готов заплатить положенный махр! (Махр – у мусульман, имущество, которое во время свадебного сговора, муж выделяет жене).

– Вряд ли, такому знатному воину как вы…

– Я отдам всё, что у меня есть!

Муса жестом руки, отклонил предложение Бьёрна.

– Деньги меня не интересуют. Счастье дочери, вот что для меня важно.

– Я люблю её!

– А она? Любит вас?

Бьёрн застыл. Он как-то не думал об этом и опустив голову, тяжело вздохнул.

Ламия, всё это время, была в соседней комнате, огороженной холщовой занавеской, от той, где происходил разговор отца с добрым и нежным человеком, как она успела понять из их ежедневных свиданий, с трепетом в девичьем сердце, прислушиваясь к разговору.

– Я… не знаю…

– Я думаю, пусть сама Ламия скажет, пусть сама выберет свою судьбу.

Как утопающий хватается за соломинку, так и Бьёрн ухватился за это предложение Мусы, и поспешно кивнул головой.

Муса прошёл за занавеску, о чём-то долго и тихо говорил с дочерью, а затем вывел её за руку, и подвёл к Бьёрну.

Маленькая и стройная Ламия, подняла свои руки вверх, и чуть дрожащими пальцами, нежными и холодными, коснулась лица Бьёрна. Она ощупала его спутанные, длинные волосы, провела пальцами по лбу, по глазам, он не протестовал, когда она откинула покрывало с его лица, и провела руками по щекам, задержав свои пальчики и нахмурившись, на шраме на левой щеке. Нежно погладила его небольшую бороду, коснулась шеи, могучих и широких плеч, затем вновь подняла руки выше, продолжая исследовать и изучать его лицо.