Меч в ножнах из дикой сливы

Императорская стража и подчинявшиеся ей заклинатели из Чжао Ляо выволокли из постели и Даичжи, и Дацзюэ, ничего не объясняя, не позволяя одеться – прямо так, в нижних одеяниях, – и затащили на мечи. Сбежались слуги, старшие адепты, старейшины – никому не дали подойти, слова не промолвили, только обнажили оружие: предупреждающе, с явной угрозой. Несколько ши полета в оглушающей тишине – только Дацзюэ всхлипывал чуть слышно, – и внизу показался императорский дворец, весь освещенный факелами, горящий так, что глухая ночь становилась похожей на ясный день. Мелькнули перед глазами кое-как одетые слуги, встрепанные и испуганные, растерянные придворные, затем надвинулась сверкающая роскошь тронного зала, бросился под колени мраморный пол, обожгла острая боль в коленях и безжалостно заломленных руках. Рядом заплакал в голос Дацзюэ; хлесткий звук пощечины – и мальчик захлебнулся, привалился к боку Даичжи, крупно вздрагивая. Его бы обнять, утешить, дать отпор посмевшим ударить ребенка, но как, если руки связаны, а сердце у самого бьется заполошно птицей в силках?

– Ваше Величество, родственники казненных преступников доставлены по вашему приказу! – впервые подал голос начальник отряда.

Преступники?! Казненные?! Да что происходит?! Или он спит и видит кошмарный сон, или врата Диюя отверзлись прямо в его душе. Даичжи поднял голову, озираясь еще недоуменно, еще почти не затравленно. На троне сидел грузный мужчина в годах – должно быть, император, возле толпились придворные. Стражники у трона выстроились тремя рядами, нацелив копья на пленников.

– Ваше Величество, я ничего не понима… – попытался сказать Даичжи, но в затылок грубо врезалась рукоять чужого меча. В глазах на мгновение потемнело.

– Закрой рот, предатель!

Предатель? Да как они смеют?!

– Я никого не предавал! – вскинулся Даичжи, пытаясь выпрямиться, против воли скаля зубы. – Наш клан верен императору и никогда не злоумышлял против…

Его ударили снова; боль в голове взорвалась огненными всполохами, будто кто-то запустил в небо праздничные огни. Во рту появился металлический привкус, мир перед глазами покачнулся и заплясал.

– Шуфу[164], шуфу! – вновь зарыдал Дацзюэ. – Не бейте его! Где мои родители? Мы ничего не сделали!

– И они еще смеют возражать, когда все доказательства заговора налицо! – прогремел голос с трона. – Воистину в жилах этих черепашьих яиц течет не кровь, а яд! Яд, отравляющий все вокруг и вносящий смуту в мирную жизнь Жэньго! Зачитайте приговор, и покончим с этим!

Сквозь боль и шум в ушах Даичжи пытался расслышать, что зачитывал чиновник из судебного ведомства, но не мог осознать ни слова. Ци в теле взбунтовалась, захлестывала меридианы, как приливная волна, и все силы уходили на то, чтобы не упасть позорно в обморок. Было совершенно очевидно, что его никто не услышит – не захочет, к чему внимать словам предателя…

– Немедленно прекратите! Остановитесь!

Властный женский голос легко перекрыл и монотонное бормотание судьи, и гомон взбудораженных придворных. Упала тишина, в которой совсем близко раздались легкие шаги, прошуршало по полу длинное одеяние.

– Императрица, императрица, – зашептались позади стражники. Убедившись в том, что он может дышать и воспринимать окружающее более-менее четко, Даичжи вновь поднял голову.

Между ним и троном встала стройная фигура. Золотистое многослойное одеяние с вышитыми цветами персика перехватывал в талии усыпанный драгоценными камнями пояс; в высокой прическе дрожали подвески на шпильках, украшенных золотыми фениксами. Императрица обернулась – и Даичжи подавился воздухом. В голове его осталась одна мысль: красная нить судьбы, что крепится у всех к щиколотке, обвила его шею, позволив второму своему концу упасть в руки этой невыразимо прекрасной женщины.

Страх за брата и племянника, близкое ощущение смерти, боль – все отодвинулось, отдалилось, ушло прочь, отступило перед этим белоснежным лицом, бровями, изогнутыми словно ветви дикой сливы, нежными лепестками губ, глазами-звездами, освещавшими, казалось, весь зал – так ярко пылали в них негодование и ярость. Но на Даичжи эти глаза смотрели с состраданием, и свет их туманился будто от слез, слез жалости и злости.

– По какому праву вы вмешиваетесь в правосудие, Ваше Величество? – подался вперед император, сжимая кулаки.

– Это правосудие? – ее голос зазвенел презрением. – Ваше Величество, вы подозреваете в заговоре юношу, едва справившего совершеннолетие, и маленького мальчика?

– Вам прекрасно известно, что на церемонии вступления в должность главы старший брат этого юноши и отец этого мальчика попытался совершить государственный переворот! Если бы не вовремя остановившие предателя адепты клана Чжао Ляо, власть бы сегодня уже сменилась!

– Ваше Величество, казнь уже свершилась, довольно смертей! Не оставляйте клан Хань Ин без правящей семьи, пощадите молодого главу и ребенка, который уже лишился родителей! Ваш сын едва ли младше этого мальчика, к чему жестокость?

– Назовите более убедительную причину их пощадить! Милосердие обходится власти слишком дорого.