Меч в ножнах из дикой сливы

– Если милосердие для вас не причина, пусть причиной будет моя жизнь. Я ручаюсь за то, что они ни в чем не виноваты. Если вам этого недостаточно, назовите свои условия, – она говорила с императором на грани почтительности и почти обжигала холодом. Это не походило на разговор любящих супругов – больше на спор незнакомцев, если не врагов.

Повисла тишина.

– Отлично, – уже спокойнее произнес император. В глазах его зажегся нехороший, опасный огонь. – Я помилую их на трех условиях. Первое: брат предателя вступит в должность главы клана здесь и сейчас и принесет мне клятву повиновения. Второе: отныне и впредь я запрещаю применение духовных сил любого уровня на территории каждого из императорских дворцов на каждой из земель в пределах Жэньго. Третье: любая ваша встреча с родственниками и представителями любого из кланов будет с этого дня проходить в присутствии служащего ведомства по надзору за заклинателями.

– Я согласна.

Что? Почему?

– Развяжите их и принесите артефакт!

Дальнейшее Даичжи помнил смутно: тяжесть клановой мантии на плечах (спасибо, что не оставили в нижних одеждах – хватило с него унижений), слова клятвы в верности императору, жжение вокруг запястья левой руки – будто раскаленную полосу обернули, как при пытке преступников, печальное лицо императрицы, вновь полет на мечах сквозь ночь… А потом он уже ничего не помнил, потому что свалился в лихорадке.

Придя в себя через неделю, Даичжи оказался главой клана Хань Ин – главой, потерявшим всю семью, кроме маленького племянника. Прежний шалун и заводила, мелькавший серебристой рыбкой по всей резиденции, Дацзюэ притих, замкнулся в себе, неукоснительно соблюдал все правила и ни на шаг не отходил от дяди: даже спал в его кровати, пока тот болел, и ни у кого не хватало духу ему запретить. Левое запястье нового главы обвивала татуировкой печать мофа шиянь: иероглифы связывания, подчинения, покорности.

Ни дела клана, ни нуждавшийся в заботе и внимании племянник не позволяли отныне соблюдать глубокий траур, как того требовали приличия. Однако белые одежды Даичжи оставил – не мог не оставить, – лишь перехватил их поясом клановых цветов. Гуань тоже пришлось надеть, но он выбрал самый простой, серебряный, без резьбы и насечек.

И с тех пор не носил ни одного украшения.

В первый же день, едва Даичжи пришел в себя и смог сесть в постели, ему принесли письмо от императрицы Вэй Чуньшэн. В нем она выражала ему самые глубокие соболезнования, а также рассказывала, что произошло в ту ночь на самом деле. По ее словам, Дацзиншэнь, не дожидаясь окончания церемонии, вместе со своим отрядом попытался убить императора, но был схвачен вместе с женой и обезглавлен на месте. Подозревали, что в заговоре участвовал и клан Чжао Ляо, на чьих землях размещалась столица последние десять лет, но, поскольку присутствовавшие на церемонии его адепты почти сразу приняли сторону императора, обвинять их оснований не нашлось.

Несмотря на выверенные выражения и общий деловой тон, чувствовалось, что императрица искренна в каждом слове. Вспоминая ее глаза в тронном зале, Даичжи просто не мог думать иначе, хоть и понимал, как смехотворны его внезапные чувства и надежды. Но она справлялась о здоровье Дацзюэ…

Открытая Вэй Чуньшэн истина должна была повергнуть Даичжи в еще большее горе, но он не проронил ни слезинки. В глазах было сухо, как в полной обмана пустыне Ляо, лишь билось в голове: «За что, дагэ? За что ты так со мной? Чем провинился твой сын? Почему ты не сказал мне правду?» Но некому было задать вопрос, и некому на него ответить. Выходило, что все заговорщики до последнего погибли вместе с Дацзиншэнем. От бывшего второго наследника ждали, что он возьмет все в свои руки, взлетит драконом над всеми бедами и трудностями, а он ощущал себя карпом в сухой колее[165], которому драконом стать не суждено.

Ответить на послание требовали если не желания, то приличия, пусть внутренний голос и шептал: «Она не ждет твоего ответа; опомнись – где Ее Величество и где ты, будь ты хоть главой всех кланов сразу!» Но Даичжи составил письмо, полное благодарности за подаренную жизнь и заверений в вечной преданности, и, вдохновленный и признательный, все же приписал в конце, промаявшись с пару кэ:

Дикий гусь одинокий
Не ест и не пьет,
Лишь летает, крича,
В бесприютной печали.
Кто из стаи
Отставшего путника ждет,
Коль друг друга
Они в облаках потеряли?

[166]