Меч вакеро

Старик сжал кулаки: чертов туман, казалось, не собирался рассеиваться. Он перевернулся на правый бок и дол-го отрешенно смотрел, как играет огонь в хрустале графина и на кабошонах испанского кубка, на переливы шелка, которым были затянуты стены, с завитками золотых цветов, птицами и травами. Пару раз в каюту заглядывал Ипсилон, справиться, что да как, но Коллинз даже не повернул головы и не оторвал глаз от стола. Потом он еще долго лежал, удивляясь своей апатии и бездонному равнодушию, окольцевавшими его как пойманного, выбившегося из сил зверя.

Предстоял крупный бой, а быть может, и гибель. «Один черт, сойдемся бортами, когда канет туман…» — Гелль сунул в рот трубку.

Нет, он не боялся смерти. Эта мысль не особо тревожила его. Страх смерти — как он уже давно для себя решил — всегда хуже самой смерти. Хотя кто знает, с годами жизнь становится дороже и краше вдвойне. Однако сейчас, запершись от всех, он мучился другим: бездействием и одиночеством. Память прошлого точно сидела рядом за столом. Старику вспомнилось забытое времечко; он покачал седой головой, будто выпил стакан печали.

Как-то пьяным баталером Нэдом он был избит и заколочен в трюм; тогда ему, Геллю, было не более четырнадцати лет от роду, их разбойничий приватир67 шнырял по-старинке у берегов Ямайки, поджидая испанские галеоны, плывущие к родным берегам из Панамы.

В сырой темноте интрюма68 он отсидел четыре мучительных дня без крошки хлеба и глотка воды. А наверху лязгало и улюлюкало: делилось награбленное, и о мальчишке забыли, как о блохе, до которой нет дела. За те четверо суток, что слились в одну ночь, он вдоволь нахлебался страха. Юнга был один, отчаявшийся быть вызволенным, его всё пугало, всё злорадно смеялось над ним темным и глухим смехом… Страшила даже привычная возня крыс. Хвостатые твари настырно скреблись в корзинах и за обшивкой и не желали смолкать, пусть в них летела кружка иль тяжелый башмак. Тревожила звякнувшая цепь в железном кольце запертого люка, и приближающиеся шаги, и чья-то рука, взявшаяся за скобу. Взявшаяся, но не отворяющая дверь…

Пугал весь пропахший подмоченным табаком и тухлятиной трюм, точно вместе с жизнью среди пьяных и стонущих от ран людей в нем проросла способность шептать таинственные угрозы. Из смрадного чрева трюма из-за его гигантских ребер что-то зловеще глазело, а когда он подносил желтушный фонарь, это «что-то» безгласно скакало назад и пугало своей долговязой тенью, которая подрагивала и смеялась, столь жуткая, прильнувшая к балкам трюма. Над головой по палубе кто-то скрипел морскими башмаками; шагов будто и нет, но доски стонали, гнулись, а в пазы сочилась мука пыли. Она не могла сыпаться, если там нет никого наверху, но… она струилась, извивалась… И паутина, густая и ветхая, как старая негритянская сеть, дрожала, точно в ней запуталась и забилась чья-то жизнь.

Старик откашлялся, харкнул табачной мокротой прямо на ковер и бросил на стол откоптившую трубку. Растерев шею, он тяжело сел на кровати. Ко всему прочему душу терзало гадкое предчувствие.

Он давно боялся бунта и боялся его больше, чем вражеских ядер. Когда-то он радовался Кожаному и любил почесать язык с этим ушлым бесом. Но теперь в хриплом голосе Райфла он слышал слишком много железного звона. И люди, трущиеся вокруг него, тоже начинали щелкать клювом и ерошить перья не к месту. Они каркали, как будто их капитан глухой, и в этом грае терялись уважение и страх перед ним. Когда на шканцах их стая слеталась до кучи и по рукам скакала пенная кружка, то они принимались недовольно шептаться, гудеть и скалить зубы, и сия песня страшила крепче открытой драки.

Гелль замечал, что эти скоты теперь слишком долго и пристально смотрели на него, провожали недобрым взглядом, будто сказывали: «Ты ждешь, и мы ждем…» У всех были знакомые рожи, не раз чищенные капитанским кулаком или тростью, но глаза у этой своры теперь были чужие и странные, живущие отдельно от лиц и приятельских улыбок.

Тогда, в студеном Охотске, Коллинз сумел обуздать боцмана, сумел заставить поверить в себя, но теперь, спустя время…

«Что ж, — Гелль кольнул взглядом решетчатое окно, за которым темными космами полз туман, — значит, я убью его, как некогда убил тупоголового Нэда. Тот, пес, тоже не мог понять, на кого он поднял руку».

Глава 2

Русский корабль был ограблен и под победный треск канонады пущен на дно. Однако гарпии Гелля были потрясены стойкостью русских. Те при слабом запасе оружия показали образец искусства и твердости, которые могли служить примером и были достойны подражания. «Горгона» потеряла четверть своих отчаянных сорвиголов, была ядрено драна и теперь заякорилась у мрачных скалистых берегов Ванкувера.

Тем не менее, гвоздем в этом отгремевшем действе было иное. Еще в сыристой утренней дымке, когда кораблям суждено было вот-вот почесаться бортами, Гелль, да и вся его братия едва не забыли о тлеющих фитилях, — из тумана прорисовались мачты русского, но совершенно другого судна. Это был компанейский бриг «Святой Сергий», по всему следовавший в барановскую Ситку.