Меч вакеро

Гадать на брошенных костях и пускать фальшфейер69 было поздно. Гелль, не разжимая сухих губ, в бешенстве махнул абордажной саблей, — и пушки «Горгоны» харкнули огнем и смертью.

* * *

На разбойничьем форт-посту, что как убийца или вор притаился среди заплеванных птичьим пометом скал, царило оживление. Прибрежная галька влажно хрустела под огромными, выше колен, морскими роббер-бутсами пиратов; гулко стучали молотки, визжали пилы, заглушая стоны раненых и умирающих.

Первых ждал котел расплавленного вара, Спрюсова эссенция70, парусиновая игла и просмоленный шпагат судового костоправа — это, пожалуй, всё, на что могли рассчитывать люди Коллинза при латании ран… Последних ждал саван из парусины и ядро, привязанное к ногам. То ли земля отказывалась принимать этих морских убийц, то ли сами они не желали нарушать веками сложившихся традиций.

Логово Гелля некогда было срублено в форме креста пленными русскими поморами и было столь основательно и крепко, что оставалось загадкой, как через валуны и обломки скал поднимались эти тяжелые, точно чугунные, лист-венничные и кедровые бревна, брусья и балки. В то же время фортеция смотрелась до того компактной и легкой, что, казалось, пожелай человек поднять ее на ладони — потом бы не умылся. Огороженная в кольцо плотным частоколом из заточенных кольев с двумя башнями для короткоствольных пушек, эта цитадель являлась грозной рогаткой как для орд коварных дикарей, так и для других незваных гостей, приходящих с океана под парусом.

Сам хозяин размещался на втором этаже, куда допускались лишь ветераны, важные гости и люди, которым Гелль доверял. В «общей», на первом этаже, вытягивала ноги остальная братия; в лучшие времена там до утра трещали дубовые бока пенных кружек, сыпался смех, гремели песни, звенела награбленная монета, слышались стоны и плач насилуемых пленниц, а подчас и лязг сабель не поделивших что-то между собой пиратов. По стенам на кованых крючках висели до времени торгов медвежьи, лисьи, бобровые и собольи шкуры, пластины китового уса, моржовые бивни и прочее ценное добро, захваченное у зверовщиков, зверобоев и китобоев, попавших под пули и ножи людей Коллинза.

Нынче в «чистой» половине было покойно, как в гробу, только в «капитанской» с тесовыми перегородками слышалась приглушенная возня кока да размеренный постук об пол ореховой трости «самого».

Гелль сплюнул табачную жвачку, переложил из руки в руку свою грозную палку и зыркнул в бойницу. Над потемневшим от времени частоколом стоячились верхушки двух мачт его старухи «Горгоны»: бриг так близко был подогнан к берегу, что тонкий и острый, как шпага, бушприт словно колол скудную поросль острова. Но бриг не двигался, точно закостенел, и жизни ему придавала лишь колотьба плотников, ругань такелажников да несмолкаемый гомон по-тревоженной береговой птицы, беспокойные крылья которой заштриховали хмурое небо.

Старик мрачно отвернулся от бойницы, сел на опрокинутую вверх дном бочку и притулился к бревенчатой стене. «Неплохо бы выспаться, — подумал он. — Во сне душу не так скребут кошки».

Однако он продолжал сидеть, не смыкая воспаленных глаз, неподвижный, угрюмый, ко всему безучастный. Морщинистое лицо было серым, под глазами темнели круги.

Притихший у очага Ипсилон печенкой чуял, что в капитане после сцепки с русскими клокотало перченое варево. И всё же мулат не удержался. Покончив возиться с тюленьей вырезкой, он дрогло выдохнул:

—  Не желаете ли рому, сэр? Обед скоро будет готов.

Не меняя позы, старик рассмеялся жестким неприятным смехом. Затем как-то странно переспросил: «Рому?» и вновь напряг слугу хриплым железистым смехом.

—  Вам бы вновь на охоту, сэр, — тихо, совсем сбитый с толку, промямлил Ипсилон. — Удачу… в море за хвост подержать… Там славные сквозняки, сэр… Снова подышите во всю грудь…

Пират не ответил, прикрыв глаза. А проныра кок, виновато скалясь и прислушиваясь к шкворчанию сковороды, уж совсем тихо обронил:

—  Так я за ромом, сэр… — поджарая волчья фигура его метнулась к двери и исчезла.

Гелль снова прижался к стене. Над головой уютно убаюкивающе тикали русские часы, прихваченные со «Святого Сергия». Серебряная кукушка, показывая отбитый клюв, озабоченно прокуковала два раза. Старика начало охватывать сладкое забытьё, как вдруг послышались частые шаги и дверь заскрипела.

* * *

Каждый из вошедших имел за плечами добрый пакетбот71 подвигов; шрамы и сабельные рубцы говорили о них красноречивей любого языка. У подшкипера Рэя и канонира Логана синеватых следов от многочисленных ран было в таком достатке, что их загорелая кожа напоминала эдинбургский мрамор или рифейскую яшму. Шесть пар глаз напряженно поедали сухую фигуру капитана, продолжавшего невозмутимо сидеть на бочке. И ощущалось, что хозяин здесь один человек, в черной, видавшей виды треуголке, в синем камзоле с золочеными пуговицами и с тростью в руках, стяжавшей среди команды мрачную славу.