Меч вакеро

Андрей Сергеевич опустил старинную, в медной оправе подзорную трубу. И без того на душе было тесно и гадко, точно необходимо было разорвать какое-то кольцо, сковавшее душу, а теперь… Он распахнул ворот и крепко потер ладонью грудь. Клочья мыслей, обрывки непонятных фраз, лица людей, виденных когда-то, тени и серпантин ситуаций горячечно сплетались в гордиев узел73, вертелись и не выходили из головы. «Дьявольский бриг! — он, конечно, узнал его, но не хотел верить. — Висельник Гелль! Господи, убереги!» И вновь перед глазами закувыркалась кармановская корчма и дом, объятый огнем, и жуткий ночной визитер, хрустящий золой на чердаке. Нужно было принимать решение, но на душе — пустота и хаос. Всё опрокинуто, выжжено под корень, будто чрез душу прошел смерч. «А я-то, глупец, полагал, фрегат — мое надежное укрытие, на коем способно укрыться от окружающего безумия…» — в мозгу застряла стальным обрезком мысль о невозможности изменения рока. Думы продолжали свой ход, и рано было говорить о прозрении, но постепенно зрела идея, наливаясь все явственнее, сплетаясь кольцо за кольцом, точно кольчуга.

—  Андрей Сергеевич… — тихо-тихо прозвучало рядом.

Преображенский внутренне вздрогнул. Голос Гергалова долетел до него как незримое острое жало. И тотчас сердце засаднило, как саднит порез осокой.

—  Каюсь, брат, прости, — мучительно, но проникновенно прошептал Александр. Ветер трепал светло-русые волосы, а сам он, не поднимая глаз, стоял и молчал, будто ждал приговора судьбы. По бледной щеке его катилась слеза.

* * *

Вызволенный из заточения по такому случаю Тараканов горячо заверил, глядя на далекий парусник:

—  Он, вражина, ваше благородие! Тут сумлеваться нет возможностев.

Капитан отдал приказ быть готовыми к бою, а офицерам, включая и низшие чины, срочно собраться в кают-компании.

* * *

Матросы были мрачны в своей деловитой суете; дам отдали под дозор Григория Мостового, взволнованного стремительно развивающимися действиями, зато сердце Даньки ликовало.

Могучий океан, находящийся в бурливой кипени и вечной борьбе с берегами, уже порядком поднадоел беспокойной душе сорванца. Его натура жаждала приключений… И вот Господь посылал их. Теперь лицо юнги пылало до корней упрямых вихров, покраснели даже шея и плечи. Он весь дрожал от возбуждения и, плотнее запахивая армячок, крутил шеей, глядя то на далекий пиратский корабль, то на уверенную работу команды.

«Счастье, что мне не пришлось по прихоти капитана прислуживать дамам и нести всякую чепуху: «Не споткнитесь о трап, барыня! Осторожно, ваше платье… Пригнитесь, здесь трос». О, я бы сдох от тоски на месте констапеля74, выполняя прихоти этих куриц в юбках!»

И тем не менее Даньку душили слезы обиды: офицеры о нем забыли, а Кучменев, злой и мстительный, как оса, наотрез отказал ему в желании вместе с другими таскать порох из крюйт-камеры. Юнга знал, чем вызван отказ боцмана. Тот мстил за подброшенную к нему в тарелку с похлебкой дохлую крысу. «Что ж, пусть так, — рассуждал Данька. — Может, Куча и прав… Да только и я с крысой не ради дури старался… а за выбитый Кирюшкин зуб».

Мимо четверо матросов тащили дюжий ящик с ядрами, и Данька, сидевший на джутовых мешках, в которых лежали скатанные подвесные койки, демонстративно отвернулся от знакомых лиц, достал из кармана самодельный гребень, подаренный ему Соболевым, и принялся раздирать влажные волосы, стараясь, чтобы никто из матросов не приметил слез, сверкавших в его глазах.

Когда матросы, кряхтя и задорно ругаясь, замолотили деревянными каблуками по трапу, Данька вдруг вспомнил о Шилове, что хлопотал сейчас в своей маленькой сырой клетушке; вспомнил его лежак в две гробовые доски, старую изгрызанную трубку, дым от которой, словно лесной туман, слоился прядями в полумраке душного камбуза, и на душе посветлело. На корабле это был, пожалуй, единственный человек, который всегда для него, Даньки Дьякова, находил и улыбку, и теплые слова, и время. Когда он заболел и мучился жаром, снесенный в отсек, где командовал фельдшер, верный Шилов ухитрялся таскать ему еду, запеленав две тарелки в рушник, чтобы сохранить тепло. Суровые глаза Тихона смотрели в эти минуты на мальчонку с немым состраданием и какой-то отцовской любовью. Приходили проведать его и другие, захаживал и сам капитан, вручив от себя на память складной перочинный нож. Но как бы там ни было, а теплоту шершавых, вечно пахнущих луком и рыбой ладоней Тихона юнга выделял особо. И сейчас, по себе зная, что его появление, как пить дать, вызовет радость и смягчит резкие морщины на суровом лице кока, он решил навестить любимого Шилова.

Гребешок нырнул в карман пропитанных солью штанов, Данька спорхнул с мешков и мог бы поклясться, что в сей момент ничего не доносилось до его слуха, кроме вечного скрипежа рангоута и погромыхивания штурвальной цепи, как что-то заставило его оглянуться. От неожиданности у юнги перехватило дух, глаза радостно заискрились: знакомая рука призывно манила него к себе черным от въевшейся смолы пальцем.

Глава 4