Меч вакеро

Андрей был потрясен до дна. «Каким же нехристем надо быть, чтобы обезглавить невинного ребенка? Без всяких на то оснований…» Звериная беспощадность и полное пренебрежение ко всем христианским ценностям выдавали человека, коий не чтит законов, кроме собственной воли, иных богов, кроме себя самого. И обладает при сем такой дерзостью и коварством, что никакая сила ему не указ. «Нет, невозможно! Где же ты, Господи?! Люди не имеют права так поступать! В мире что-то нарушилось, ежели они так поступают. Это безумие…»

Преображенский внутренне содрогнулся. Он был просто оглушен содеянным. Здесь, в океане, за тысячу верст от России, рука Фатума нанесла смертельный удар столь близко от него…

Спустя четверть часа в кают-компанию вломился с докладом Зубарев. Андрей посмотрел на него и увидел, что помощник штурмана под загаром побледнел.

—  Что еще?! — лицо капитана затвердело. Он боролся с собой, чтоб окончательно не сорваться.

Матвей помедлил лишнюю секунду, и Преображенский схватил его за грудки:

—  Да говори же, черт возьми! Язык проглотил?

—  Немец… исчез, капитан. И с ним — одна из шлюпок.

Андрей Сергеевич лишился дара речи. Но по лицу моряка было видно: он говорит правду.

Глава 17

Карканье боцманов не оказалось пустым. На рассвете Кучменев зловеще шикнул на нижней жилой палубе: «Ну, держись, братцы! Будет вам нынче форменная лупцовка. Отшлифуют до бесчувствия!»

Матросы выслушали старшего боцмана в угрюмом молчании с видом покорной подавленности. Куча напоследок подлил масла:

—  А я ведь предупреждал вас… домолчались, караси! Ну, теперь-то господа чешую с вас сымут до костей. Плепорция в сотню кошек! Держись!

—  Ладно ты, не куражься, Михалыч! — грозно проворчал Соболев. — Нашел час. Душа у тебя у самого, похоже, дырявая, что сито… Ходишь тут среди нас вроде как обгаженный заяц. Ребятушек готов продать, лишь бы ж… свою спасти…

Соболев поправил свои драгоценные, на завязках, «очи» и обратился к притихшим мужичкам:

—  А на господ плевать, братцы, ежли они о нас так подло полагают! Мы ли не рвали жилушки? Не до смерти же полировать станут. Нужны мы им… Без нас они никак… небось примем их «уваженье», а шкура нарастет… и так она у нас, как черепаший панцирь.

—  Верно, Ляксандрыч, сдюжим!

—  Не впервой, — послышались одобрительные голоса.

—  Обидно токмо, что ни за понюх табаку… Мы-то, небось, Бога помним!

—  А ты беги к своим барам ноги лизать, Михалыч. Не зли народ, — глухо сказал Соболев и швырнул сработанные им сапоги боцману.

—  Да вы что?.. Ребятушки… — изменился в голосе Кучменев и горячо затараторил. — Я ж с вами, братцы, помилуйте… сам того подлюгу задушу, из-за кого срам… Пусть с меня шкуру спустят, аль из боцманов взашей… братцы…

—  Ладно, не слезись, — оборвал его причитание Соболев. — Твоей вины мы в сем деле не зрим… То господская воля… Но гляди, Михалыч, — голос марсового звучал с расстановкой и внутренней силой, — зазря не порть людей… Не обижай… Не то сам знашь, как бывает…

—  А что ж я, по-вашему… — прижимая к груди сапоги, окрысился Куча. — Кляузы разводить должен? За всякую мелочь ябеду в корзине господам нести?.. Да ни в жисть на то не пойду… Ты знаешь, Ляксандрыч, да и все вы тут… Я матрос коренной… И чтоб на своего брата с кляузой! А насчет мордобою еще деды завещали: ежли драться с рассудком, вреды никакой нет…

—  То-то и оно, Михалыч, что кусака ты! Часто руку без рассудка распускашь. Но заруби: мы тебя предупредили.

Боцман, кивнув головой, зааршинил наверх по трапу под мрачное молчание, а Чугин, протиснувшись ближе к Ляксандрычу, с дрожью прошептал:

—  Ужель вправду пороть станут?

—  А ты, глупеня, думал, тебе за тако квасу нальют?

За спиной Кирюшки послышался насмешливый кашель, но он не обратил внимания, взволнованно теребнув рукав Соболева.

—  Неужто без разбору?

—  Ну как без разбору, — Ляксандрыч посмотрел на него поверх окуляров. — Только вчерашнюю вахту, то бишь нашу, брат-кобылка. Чтоб никому не в обиду, значит. Да ты сопли-то подотри, Кирюшка. Матрос ведь ты, не баба.

* * *

—  Всех марсовых на бак! Унтер-офицерам меняться после каждого боя.

—  Слушаюсь, ваше благородие! — Кучменев собрался уже отойти, как поправился:— По сколь кошек в бой прикажете вкладывать, вашбродь?

—  По пятьдесят, — Каширин с неприязнью посмотрел на хмурые шеренги матросов и цикнул сквозь зубы: — Хотя заслужили, раззявы, и больше.

—  Фор-марсовые, на бак! Грот-марсовым приготовиться! — заорал Кучменев и резво побежал навстречу вышедшим с кошками унтер-офицерам.

* * *

Круче других был предан наказанию судовой кок. Спину его превратили в голимый фарш так, что Тихон в беспамятстве был снесен в лазарет и к вечеру, не придя в сознание, умер. При этом от матроса кроме стонов так и не сумели вытянуть ни единого слова…