Меч вакеро

Чугина унтеры пощадили, потому как Соболев шибко просил за молодого матроса: «Не загубите, братцы, малохольный он, не оброс еще мозолью». Зато все остальные были выдраны, как обычно, на совесть. Многих потом отливали водой. На палубе работали отливные помпы со шлангами из парусины, и потоки холодной забортной воды постепенно приводили в чувство забитых в беспамятство людей.

Тут же над ними кудахтал лекарь. Подобно многим людям его типа, он был аккуратен, словно пчела. Петр Карлович быстро определял: кого стоило уложить на носилки, кому требовалась нитка с иглой, а кто, слава Богу, мог обойтись примочкой, бинтом и йодом.

—  Теперича долго, Кирюшка, живот мозолить будем,—морщась от боли, но с задором, точно подбадривая и всех и себя, матюкался Соболев. — Спину нонче как бабу холить будешь… А ты боялся, вот и вся-то беда.

—  Так ведь то с перепуги, Ляксандрыч, — кое-как устраиваясь на лежаке, простонал Кирюшка. — Меня ведь в первый раз кошками секли…

—  Екало, небось, сердечко? — тихо, с сочувствием тронул вопросом Ляксандрыч.

—  Еще как… до стыда, дядя, — шепотом признался Чугин.

—  Эт ничаво… Попривыкнешь, братец. Оно по первости завсегда так. Шилова вот жаль — добрый был мужик, да и варщик чинный. Царство ему небесное.

—  А теперича кто харч справлять будет? — Чугин приподнял брови.

—  Небось найдут на таку оказию человека, — с сознанием дела ответил Ляксандрыч. — Свято место пусто не бывает…

В это время наверху засвистела дудка, а минутой позже в люке жилой палубы показалась голова Кучменева.

—  Первая вахта, все здесь? Ляксандрыч?

Из ближнего кубрика88 послышался утвердительный голос, после чего по трапу застучали каблуки.

* * *

Кучменев, окруженный унтер-офицерами и младшими боцманами, присел у лежака Соболева. Их лица были серьезными, озабоченными, с густой тенью вины пред товарищами…

—  Братцы, явите милость, простите, — прохрипел Куча. — Сами знаете, не по своей воле шкуру сдирали с вас. Обсказывал я их благородиям, что матросы непричинны! А они одно: «Врешь, потатчик!» И в зубы, зубы! У меня во рту каша… Вона! — он задрал пальцами верхнюю губу, демонстрируя выбитый помощником капитана зуб. — Подневольные мы… Таки же, как вы… Да и глаз на нас офицерский лежал. — Боцман замолчал, ища поддержки, но вокруг слышался лишь тяжелый стон.

—  Дело прошлое… Брось виниться, Михалыч, главное, что с «понятием» вы пришли.

Соболев, не смея от боли повернуть шею, усмехнулся:

—  А что офицерье? Сложили крылья, упившись кровушки?

—  Куда там!— хмуро откликнулись унтеры.

—  Форменный допрос теперича творят в кают-компании. Собрание сделали во главе с капитаном и пытают каждого, «хто что видал, да знает…»

—  От вас не добились, за нас взялись… Сейчас писарей, баталера, подшкипера Ясько, словом, всех «чинуш» к себе вызвали… Сказывали, жилы тянуть будут, покуда правды не дознаются…

—  Эт… пужают они, — сморщив нос, протянул Соболев. — Не боись. Чаво до сроку портки марать…

—  Да как «не боись»! — Куча боднул локтями пришедших с ним унтеров. — Да они ж, бедовые, ни хрена тут не знают!

И, выпучив глаза, поминутно крестясь и вспоминая Христа, Михалыч поведал матросам о случившемся душегубстве юнги, пропаже Шульца и шлюпки.

Чугин слушал боцмана и мертвел лицом. Временами он вздрагивал всем телом и вытирал сыревшие ладони о тюфяк. Побелевшие, трясущиеся губы беззвучно шептали одни и те же слова: «Господи Свят! Господи Свят!»

В мыслях его внезапно скользнули воспоминания о далекой милой деревне, где ему было так вольготно и где его не секла ничья рука, да и дома редко били. Ведь, право, он был завсегда старательный и работящий, хоть в сенокос, хоть в заготовку дров. И здесь на службе усердствует, из кожи лезет вон. Ан, нет! Все не подобру, все не поздорову… Ко всему, еще эта жуть с юнгой!.. Он ощутил, как в животе у него запекло, а шея взялась гусиной кожей. И такая тоска, щемящая и мрачливая, овладела его замирающим от страха сердцем, что губы вновь зашептали одно: «Господи Свят! Господи Свят!»

Глава 18

Петр Карлович, обхватив голову руками, лежал на своей койке и терзался душой. «Боже мой! Куда я попал! Зачем? Бежал от жути и беспросветности Охотска, а чего добился?» Весь день как в бреду он провел в лазарете, облегчая страдания умирающему Шилову и другим… И сейчас, добравшись наконец до каюты, он, прежде чем упасть на постель, совсем как мужик схватил полуштоф с водкой и добрым глотком попытался восстановить душевное равновесие. Увы, равновесие не приходило. Долгие часы, проведенные среди стонов в одуряющей атмосфере госпитального отсека, сказывались на фельдшере плачевно. Там, в лазарете, он, конечно, виду не подавал, да и некогда было. Петр Карлович как мог управлялся с искалеченными матросами и, надо признаться, весьма искусно; накладывал повязки и оперировал набитой рукой знатока. Однако тлетворный запах ран и мазей вызвал у него отвращение и мстительные позывы в желудке, которые временами подкатывались к горлу.