Меч вакеро

—  Мы никого не разыгрываем, — сухо ответил он. — А вот вас, господин фельдшер… за «доброе молчание» впору бы в карцер забить.

—  У вас были на фрегате враги? — Гергалов колко посмотрел фельдшеру прямо в глаза.

—  У меня? Да нет…

—  Мысль оригинальная, любезный, но не убедительная. Может быть, хватит ваньку валять?— Александр холодно усмехнулся.

—  Но я не мог этого сделать!

—  Могли.

—  Нет, я не в подозрении! Я… я…

—  А разве не вы говорили, что ненавидите шкипера Шульца? У вас же были основания ненавидеть его грубость, оскорбления?

—  Да, но не убивать же. Я мог бы, в конце концов, пожаловаться вам или Андрею Сергеевичу, как сие было с Таракановым.

—  Нет, уважаемый. — Гергалов категорично покачал головой. — Денщик капитана утверждал, что вы крепко страдали после того и говорили: «Любой донос начальству — это фискальство, а фискальство есть банкротство духа и совести». Было такое?

—  Не знаю, что я мог, что говорил, но я этого не делал… Неужели вы думаете, у меня могла подняться рука на ребенка?

—  Юнга мог быть ненужным свидетелем. Не правда ли, господин Кукушкин?— Захаров вопросительно стукнул пальцем по подлокотнику кресла. — Вам знакомы эти вещи?

Перед глазами лекаря, как в тумане, засверкали зеленым огнем серьги и браслет.

—  Что вы! Впервые вижу…

—  Вы уверены? — Гергалов ближе подошел к Петру Карловичу.

—  Прочь! Прочь! Я не хочу слушать весь этот обвинительный вздор!

—  Вполне возможно, что весь этот «вздор» вам придется еще раз услышать, но уже из уст прокурора на суде, когда мы вернемся в Россию. Мне, кстати, весьма была подозрительна ваша настойчивость, господин Кукушкин, попасть на корабль. — Преображенский пристальным, долгим взглядом изучал бледное, как саван, лицо фельдшера, а затем добавил: — И зря вы отмахиваетесь… Мои глаза всё замечают, Петр Карлович. Ну, так что будем делать? Говорить или заказывать траур?

—  Господи, — ахнул Кукушкин и чуть не задохнулся.—Я… я всё расскажу… Но я не виноват, господа… Знали бы вы… Боже, я на корабле-то оттого, что… но частный пристав… урядник Щукин, они всё равно бы только на смех меня подняли… Умоляю, верьте мне, господа… Да ежли хотите, Андрей Сергеевич, я мог бы распахнуть душу и показать вам такие глубины состояния души, кои я испытал там… Батюшка мой, милостивец, не погубите!

—  Увольте! — обрубил Преображенский. — Я предпочту мелководье, но по существу. Итак, приметы и лета помните? Кого вы видели на городском кладбище?

—  Темно было… — жалобно простонал фельдшер.—Денщик-то ваш сказывал, что и у вас с ними тоже-с…

—  Что со мною было — разберемся. О себе выкладывайте, а я вам в глаза смотреть буду.

Лекарь согласно затряс головой и, собравшись с духом, до самых подробностей поведал приключившуюся с ним историю.

—  Голоса у них, господа, особенно у того, что с акцентом… такие, что и у мертвого жилки бы затряслись… — уже шепотом доложил Петр Карлович и перекрестился. — Нелюди то были, ваше высокоблагородие.

Каширин доскрипел пером и, отложив в сторону, посмотрел на капитана.

—  Вы нам больше ни о чем не хотите сказать? Это всё?

—  Все, — сердечно сказал Кукушкин и тихо заплакал. — Я не виноват, не виноват, господа…

—  Ну-ну, успокойтесь, Петр Карлович. — Андрей сжал плечо лекаря. — Ваши показания — иску лишь приближение. Благодарю. Жаль, что с опозданием только… И вот, возьмите, — капитан вложил несколько бумажек в руку Кукушкина. — Другую часть вы получите, если вас не подведет память и вы всё же вспомните его лицо. Берите-берите, здесь ваше месячное жалованье.

* * *

После ухода Кукушкина капитан налил себе из графина воды и подумал: «Фельдшер трясется и переживает за свое честное имя — это хорошо, это должно… Так пусть попотеет и напряжет память».

—  Ну что же, будем итожить, господа? Если не ошибаюсь, лекарь, кроме женщин, был последним?

—  Так точно, — Сергей Иванович аккуратно приложил исписанный лист к общей стопке. — Только вот непонятно, Андрей Сергеевич, вы-то почему обо всем молчали?

Капитан выпил воду и посмотрел на Каширина.

—  Знать бы, где упадешь — соломы настелил. Не хотел загружать ваши головы, господа, ан нет — клеймо судьбы.

—  Судьбы? — Захаров иронично улыбнулся. — А я как-то всегда это считал стечением обстоятельств. Вы случаем не фаталист, Андрей Сергеевич?

Преображенский нахмурился:

—  Какое это сейчас имеет значение, Дмитрий Данилович? Давайте лучше помозгуем над пропавшим шкипером.

—  Это был ваш человек, капитан, — не без яду вставил Гришенька. — От этого… черта можно было всего ожидать… Я так вообще склонен, что это его рук дело.

—  А какой мотив? — Захаров пристально посмотрел на мичмана. — Вашу неприязнь к немцу мы знаем, а вот его к юнге, к капитану, к портрету… Нет, здесь что-то не то…

—  Не знаю, господа, не знаю, — Андрей пожал плечами. — Да, человек он мой… Худо говорить о нем жажды нет, но бес знает… Откровенно скажу: последнее время не нравился он мне… Странный, подозрительный… Слова лишнего не скажет, будто проговориться боялся.