Мечты темнокожей девочки

– Мы избранные, – говорит бабушка. —

Все, что мы делаем, – часть Божьего замысла.

Каждый наш вздох – это бесценный дар Бога.

И вообще все, что мы имеем…

– Эти качели купил нам Папочка, – перебивает ее сестра, – а не Бог.

В ответ бабушка медленно произносит каждое слово, чтобы мы лучше усвоили этот важный урок:

– На деньги, которые он заработал. А силы, чтобы работать, дал ему Бог.

Во дворе стоят опустевшие качели, Кора-и-ее-сестры ушли.

Хоуп, Делл и я молчим.

Как многих вещей мы пока не понимаем!

Как много вещей, в которые мы пока не верим!

Но мы твердо знаем:

понедельник, вторник, четверг, суббота и воскресенье предназначены для угодных Богу дел.

Мы избраны, чтобы делать их,

и делать на совесть. За это нам обещают

вечную жизнь.

– Это все равно что бесконечную, – говорит сестра, – а может, даже лучше.

Опустевшие качели напоминают нам, что все плохое не будет длиться вечно, а хорошее может иногда продолжаться долго-долго.

Даже Кора-и-ее-сестры могут расстроить нас лишь ненадолго: до тех пор, пока их не позовут ужинать.

Иногда слова не нужны

Глубокая зима, и вечерами холодно.

Так тихо, что кажется, будто

мир навсегда скрылся в темноте. Но стоит

взглянуть на небо, и видишь, что земля не исчезла, она будто замерла под звездным куполом. Моя голова лежит у дедушки на плече. Укутавшись одеялом, мы сидим в качелях на веранде.

Их скрип похож на песню.

В такой вечер, как сегодня, не нужны слова.

Только тепло дедушкиной руки.

Только безмолвное обещание, что этот мир, такой родной и знакомый,

всегда будет ждать нас здесь.

Письмо

Письмо приходит однажды утром в субботу, сестра открывает его. Мамин почерк простой, говорит она.

– Она пишет печатными буквами, чтобы мы могли прочитать.

И она медленно читает мамино письмо, а мы с Хоупом сидим за кухонным столом. На наших тарелках остатки сырных крошек и желтоглазой яичницы. Настала очередь нашего любимого бабушкиного печенья, но мы тут же забываем о нем.

– Она приезжает за нами, – объявляет сестра и читает нам то место, в котором мама рассказывает о своих планах. – Мы и правда уезжаем из Гринвилла.

При этих словах Хоуп выпрямляет спину и улыбается. Но улыбка сразу гаснет. Разве можно быть сразу в двух местах? Разве можно оставить все, что нам дорого:

ранний вечер, я у дедушки на коленях, мы слушаем рассказы Хоупа и Делл

об их маленькой школе в миле от нас, куда они уже ходят.

Однажды мне исполнится пять, тогда и для меня школа в Николтауне перестанет быть тайной.

А как же светлячки и канавы?

А как же ночи, когда мы все забирались

в постель к дедушке с бабушкой

и они отодвигались друг от друга, давая нам

улечься посередине?

Мысли роятся у меня в голове, и, наверное, из-за них я не слышу, когда сестра читает еще кое-что: у мамы будет малыш. Еще один наш братик или сестренка. Он еще в животе, но скоро родится.

– Она приезжает за нами, – повторяет сестра, окидывает взглядом нашу большую кухню в желтых тонах, проводит рукой по деревянному столу, будто она уже уезжает и старается сохранить все в памяти.

Утро посреди зимы

А потом однажды утром дедушка сильно заболел: он не в силах пройти даже полмили до автобусной остановки, чтобы доехать до работы.

Целый день он лежит в кровати, а когда просыпается, только

кашляет,

кашляет

и кашляет.

Я брожу около него, взбиваю подушки, прикладываю холодные полотенца ко лбу, рассказываю истории, которые снова и снова появляются у меня в голове.

Это я умею – отвлечь его от реального мира, где он страдает, и увести в другой, мир моих фантазий.

– Расскажи мне что-нибудь, – просит дедушка.

И я рассказываю.

Нью-йоркский малыш

Когда мама вернется,

я больше не буду ее малышкой.

Бабушка говорит мне об этом, а я сижу у нее на коленях.

Я выросла, и мои ноги теперь

болтаются

почти у пола и кончиками пальцев

касаются коврика. Моя голова

лежит

у бабушки на плече,

а раньше она доставала лишь до ключицы. Я вдыхаю знакомые запахи чистящего средства «Пайн-Сол» и хлопка,

помады для волос «Дикси Пич»

и чего-то еще, теплого и сладковатого,

как пудра.

Я спрашиваю, буду ли я малышкой хотя бы для кого-то,

когда у мамы появится новый малыш,

который родится в городе, где тротуары сверкают,

или стану просто девочкой?

Оказывается, мне так нравится быть для всех малышкой. А я и не знала об этом до сегодняшнего дня, когда быть ею мне осталось совсем недолго.

Покидаем Гринвилл

Мама приезжает посреди ночи,

и мы, сонные, гурьбой несемся в ее раскрытые руки и крепко прижимаемся к ней.

Она целует меня в макушку, и я тут же вспоминаю все, что я так люблю.

В первую очередь саму маму.

Зима в разгаре, но бабушка всегда держит окно приоткрытым, чтобы свежий холодный воздух проникал в комнату, когда мы спим. А мы втроем тесно прижимаемся друг к дружке под двумя толстыми лоскутными одеялами.

Все, что мы знаем сейчас, – это

холодный, пахнущий соснами ветер, бабушкины лоскутные одеяла, жар дровяной печки, милые привычные голоса здешних людей, их неторопливую речь, красную пыль, которая вздымается вверх, а потом, успокоившись, оседает на землю, будто замолкает, сказав все, что нужно.